— Маш, а Маш! Ты неприлично громко себя ведешь! Нельзя ли потише?
Дверь не закрывается, замок сломан, и Федина лысина восходит в образовавшейся щели, словно неудачный прототип луны. Внезапно случается метеоритный дождь. На луну обрушиваются баночки с кремом, скрабы и гели для душа, и даже сыплется морская соль. Впрочем, как раз соли было не жалко — из проливаемых мной в тот момент слез легко можно было восполнить боезапас.
Проревевшись как следует, я заглянула в почту. Там, среди свалки сегодняшних анализов, я обнаружила, что моя сорокасемилетняя пациентка Семикобылкина, вынашивающая первую беременность, обожралась конфет и имеет в моче сахар. Еще более душераздирающую новость я узнала про семнадцатилетнюю невесту семидесятилетнего режиссера Карапузова — к девятому месяцу у нее появилось ощущение, что она еще не доросла до ребенка, и нельзя ли что-нибудь с этим сделать? Я решила, что третьей подобной новости мне не пережить и пора закрывать ящик, но тут пришло Тонькино послание с двумя вложениями. В одном — резюме и наброски к докладу, а в другом — Зигги.
Вот так я очутилась сначала в самолете, потом в такси, а потом в гостинице «Грюнпарк» на Бенауэрштрассе, которая долгое время служила подмостками для железного занавеса. Вдоль этой улицы проходила граница между Западным и Восточным Берлином, здесь в 1961 году, за несколько лет до моего рождения, была возведена Берлинская стена — символ холодной войны. Для внезапно разделенных горожан это было вполне материальным заградительным сооружением, пытаясь преодолеть которое погибли сотни берлинцев. В 1989 году стена пала, а в 2010-м останки ее были преобразованы в мемориальный музейный комплекс. Все это я прочитала на развешенных в окрестностях стендах — отель был ближайшим соседом музея Берлинской стены.
После вечерней прогулки я долго не могла уснуть, пытаясь представить, как такое вообще было возможно. Например, живу я в Тушино, а Тонька на «Соколе», и вдруг оказывается, что в Тушино — одна страна, а «Сокол» решил строить коммунизм, и туда больше не пускают. А если там родители живут или дети? Всю ночь мне снилась станция метро «Сокол» и Тонька, летящая на «мерседесе» по рельсам, что, впрочем, не помешало отлично выспаться.
На следующий день я завтракала в компании чудаковатого закавказского гинеколога, нос которого сломанным зонтиком нависал над губами, перекрывая доступ круассану, и беспокойного педиатра-бурята, похожего на безносого пряничного человечка, который очень переживал, что «не умеет по-английски», и от этого после каждого предложения восклицал: «Аллес гут!» Позавтракав, я почувствовала необъяснимую нежность к своей неспокойной подруге.
Симпозиум проходил в конференц-зале упомянутого музея, что было и непривычно, и символично. Будто перинатологи Европы приехали изучать особенности развития зародыша Евросоюза во чреве Германии. Ребенок получился не без дефектов: то его сотрясала лихорадка долгового кризиса, то педикулез из нелегальных иммигрантов, то подростковые истеричность и неуравновешенность. Однако жил. И я достаточно внятно сумела в этих сложных декорациях представить спектакль одного актера на кирпичном подиуме, видимо, символизировавшем мирную утилизацию стройматериалов, высвободившихся после разрушения стены. Перинатологи — народ любопытный, я долго отвечала на вопросы про будущее потомство Карапузова, Семикобылкиной и еще нескольких десятков наших с Антониной пациенток, а в голове противным пауком копошился вопрос: «Что, если Зигги и вправду объявится?» В конце концов паук заполонил своими сетями все немногочисленные извилины моего натруженного мозга и стал передергивать мысли и слова. После того как пациентка превратилась в Семипузову, а ее срок беременности перевалил за девять лет, меня наконец отпустили.
Я пыталась внимать любопытным рассказам про чудеса современной медицины, с некоторым соболезнованием слушала бурята, аплодировала гинекологу с носом и даже воодушевленно поднимала руку, голосуя за какую-то петицию к Европарламенту, но, так как вместо серого вещества в голове была одна паутина, после вечернего перерыва решила, что честнее будет пойти погулять.
* * *
Инженер Зейс был очень практичным и рассудительным. За свои полвека он много повидал — и в прямом, и в переносном смысле. Неудачно родившись в Восточной Германии, он удачно закончил университет, когда Берлинская стена еще стояла на месте, но «Штази» уже не решалась стрелять по перебежчикам. Женился на западной немке из захолустного городишка Руст на границе с Францией, и тут оказалось, что немка эта удачно зажиточна и даже богата. Ее семья делала горки для парков развлечений, и бизнес шел в гору. Профессия инженера давала право на весьма высокую должность и немалую зарплату, а главное — возможность путешествовать. Зейс объездил всю Европу, Америку и даже побывал в Австралии. В его жизни не было ни одного неисполненного желания, как ни одной ненужной вещи не было в их двухэтажном доме в предместье старинного города Фрайбург, а были только стриженые газоны, розы и породистая собака по кличке Гектор. Правда, не было в доме детей, но нельзя же иметь все. Инженер философски относился к этой досадной промашке судьбы, однако, рассуждая здраво, он даже был отчасти доволен тем, что привычный порядок вне опасности.
Каждое утро Зигфрид Зейс ел горячие тосты с мармеладом, пил кофе с одним кусочком коричневого сахара, целовал белесую макушку жены, садился в сияющий «Порше Кайен» и ехал на службу.
Он ехал по раз и навсегда утвержденному маршруту: мимо Мюнстера — средневекового готического собора, стрельчатые шпили которого назидательно указывали дорогу на небеса; мимо здания университета, знаменитого тем, что его ректором был великий философ Мартин Хайдеггер, член НСДАП с 1933 года; мимо старинных городских ворот… Вечером он возвращался тем же маршрутом, с той только разницей, что по дороге заезжал в клуб, где играл в сквош и дважды в неделю плавал в бассейне. Если плавал чаще, сохла кожа и появлялись неприятные розоватые пятна на руках. Ужинал он дома с женой. Изредка, с друзьями, он захаживал в популярный ресторан «Золотой олень», где ел суп из спаржи и свиное колено, запивая баварским пивом. Дважды в месяц они наносили визиты многочисленным родственникам жены, а раз в квартал собирались на барбекю у кого-нибудь из сослуживцев.
Жена работала в университете, преподавала немецкий язык иностранцам, в основном японцам, казахам и прочим арабам. Иногда у нее в группе оказывались русские. Их она не любила. Впрочем, эмоциям, как и лишним вещам, в жизни четы Зейс места не было. Два или три раза в год они, как и положено, ездили отдыхать, заранее выбирая и долго обсуждая маршрут. После прошлогодней поездки на Мадагаскар они не смогли найти больше предмета для обсуждения, и все лето чета гуляла с Гектором по ставшему родным Шварцвальду. Кроме времен года, в жизни нечему было меняться, что вполне устраивало инженера.
Но вдруг механизм дал сбой. Именно так. Уж кто-кто, а он, отладивший столько сложнейших аттракционов, знал, что такое сбой. Это когда вагончики несутся по стальной колее, весело гремя колесами, и вдруг колесо наезжает на гайку или попадает в незатянутую щель. Веселое громыхание превращается в невыносимый грохот, а сам аттракцион — в груду металла. Впрочем, это крайний случай. Такое на его памяти бывало только пару раз, и то поезд был пуст, обкатку проходил. Обычно, если ритмичный стук дополнялся тихим противным свистом или подозрительным прибрякиванием и пришепетыванием, аттракцион останавливали, проводили профилактические работы, если надо, даже пересматривали концепцию. Главное — не упустить момент!
