Скоро выборы в Законодательное собрание. Этим «отморозкам» (если они прежде не попадутся еще на каком-нибудь деле), как всем добропорядочным гражданам, будут совать в ящики бесплатные газетки. Перед тем, как порвать ее для туалетных нужд, кто-нибудь из них заглянет вовнутрь и хмыкнет: «Не фига себе делишки! Вот, оказывается, какие козлы эти депутаны и депутутки! Сколько наобещали, сколько наворовали. Какой кретин все это накопал?»
Это ты кретин, Женя, криминальный мальчик с немытыми руками! Ты со своим напарником и лярвой-наводчицей (пока он вытаскивал бутылки, девка, точно, успела бросить взгляд на квартиру и поняла — здесь поживиться можно) за месяц возьмете пять-шесть «тонн» баксов. Больше вряд ли, в навороченную квартиру ради десяти бутылок вас не пустят. Потом тебя прихватят и дадут на полную катушку, потому что такие, как ты, осточертели всем. Даже родной мамочке.
А журналист Бананов заработает через пару месяцев раз в пять побольше и будет спокойно пить чай в своей квартире, помешивая новой ложечкой. Даром, что ли, он собирал за эти годы все, что имело отношение к некоторым гражданам, имеющим привычку заседать в роскошном дворце на Исаакиевской площади?
В папке, весившей пару килограммов, было все. Копии распоряжений районных советов и районных администраций, товарные чеки, протоколы из вытрезвителей, выписки из архивов психдиспансеров и целая коллекция фотографий. На этих выборах не будет ни одного кандидата, чья фамилия не упоминалась бы в этой коллекции.
Конечно, все это можно отыскать по отдельности. Но долго и хлопотно. А здесь все собрано. Все ждет покупателя. Или покупателей. Говорят, раз в год стреляет и незаряженное ружье. Это ружье было заряжено, только провисеть на стене ему пришлось несколько лет.
Лелик криво усмехнулся и стал соображать, сможет ли он освободиться от веревок, не призывая на помощь соседей. Неплохо было и вызвать милицию. Глядишь, задержали бы, по горячим следам… Нет, менты сейчас заняты своими «чистыми руками», какое им дело до трех простых налетчиков? Ладно, пусть милиция сегодня отдохнет. Мы ее тревожить не будем.
* * *
С годами Расков начал замечать: иногда ему нравится отсутствие жены. Это напоминало детство. Самыми приятными днями были те, когда в школу надо идти к третьему уроку, родители уже на работе и можно встать на час позже, повалявшись в кровати с романом Дюма, неторопливо позавтракать, злоупотребляя вареньем, наболтаться по телефону с девчонкой, которую и так все равно скоро увидишь в классе.
Сейчас Леониду Павловичу Раскову, начальнику отдела уголовного розыска, было без двух лет шестьдесят. И все же он ловил себя на чисто детской радости, когда, проснувшись рано утром, вдруг вспоминал — Клава в Москве. Опять очередное заседание Фонда. А значит, раньше сегодняшнего вечера ее не ждать. Нет, он не конфликтовал с женой. Эта, довольно-таки неприятная, полоса их жизни осталась в прошлом…
Они ссорились вовсе не из-за поздних, иногда почти полночных, возвращений мужа. Клава прекрасно сознавала: не за бухгалтера вышла, так что если и пенять, то лишь на саму себя. Поэтому, обед всегда ждал его на плите. Но за обедом, особенно, когда для аппетита приходилось выпить рюмку водки, Расков начинал говорить о каких-то мелких и очень интересных обстоятельствах очередного дела. Поводы случались самые неожиданные. «Когда осматривали квартиру этого Пульмана, то на шкафу была фарфоровая пантера, такая же, как у нас… Какой проходимец! А на допросе выяснилось, что знаком с Басилашвили».
Потом он понял, что такие разговоры стали столь же неотъемлемым обеденным ритуалом, как рюмка холодной водки. Жена уже не ждала, когда он начнет рассказ, она сама начинала расспрашивать мужа. В те годы, когда самым длинным телефильмом были «Семнадцать мгновений весны», Клава каждый вечер наслаждалась сериалом «Из жизни сотрудника уголовного розыска».
Расков поймал себя на том, что рассказы становятся все длиннее и тут уже не обойтись без имен, дат, прочей оперативной мелочевки, которую не полагалось знать даже супруге начальника ГУВД. Он решил проблему просто, одним ударом, как десять лет назад бросил до этого курить после неприятного анализа и ночного разговора с женой. Вот и сейчас, извини, Клава, будем говорить о чем угодно, хоть о содержании отдела мод журнала «Крестьянка», но только не о работе!
От дурных привычек отвыкать трудно. Перманентная ссора длилась почти год. Сперва жена обижалась, возмущалась, иногда даже говорила: «Ты, случайно, не нашел себе другую собеседницу, после которой со мной общаться скучно?» Однако воля мужа оказалась каменной. Прошло три года, и Клава свыклась с мыслью, что разговоры о работе за семейным столом закончились навсегда.
За маленькие победы приходится платить. Жена не говорила с ним о работе. Она вообще ни о чем с ним не говорила. Леонид Павлович приходил домой, и Клава становилась поварихой-подавальщицей, когда он садился за стол, молчаливой прачкой, всегда следящей, чтобы у мужа всегда было чистое белье, предупредительной горничной, семейным бухгалтером, кратко объясняющим мужу, куда потрачены деньги. Только ночью, только в постели она становилась Женой. И то все делалось быстро, почти никаких разговоров. Казалось, супруга сказала ему: «У нас появились тайны друг от друга, значит откровенность — ушла».
К тому же лет шесть назад Клава погрузилась в новые дела. Она стала председателем фонда, занятого то ли проблемами семьи, то ли — детей. Фонд процветал, снимал роскошный офис на Невском; пару раз переключая питерские телеканалы, Расков видел супругу, уверенно выступающую на очередном круглом столе. Получали ли дети и семьи реальную отдачу от Фонда, зачем его жена — недавняя чиновница от педагогики — занялась этим, муж не спрашивал. Ибо знал, что ответ будет схож с теми, какие десять лет назад получала она сама.
И вот сегодня Леонид Павлович чувствовал себя особенно хорошо от того, что жены нет дома. Можно было пройтись в ванную в одних трусах, зная, что навстречу не попадется Клава, вставшая гораздо раньше и уже одетая так, будто сегодня очередное заседание Фонда. В такие минуты, глядя на эту строгую красавицу, Расков чувствовал себя крепостным пастухом, которого по приказу барина обвенчали с крепостной балериной. Однако в это утро квартира была пуста.
Расков быстро принял душ и вошел в столовую. Кроме трусов, на нем был старый, штопаный халат. Леонид Павлович не любил одевать его при жене, он стеснялся халата, как благополучный человек стесняется спившихся одноклассников. Сегодня можно было не стесняться.
Квартиру заполнил голос Дюка Элингтона. И это было возможно лишь в отсутствии Клавдии. Жена джаз не любила, иногда подкалывала мужа: «Ты кем был в молодости? Милицейским курсантом или стилягой?» Расков, правда, отвечал на это: «Судя по твоим музыкальным вкусам, я выкрал тебя из цыганского табора». Действительно, Клава слушала романсы с утра до вечера. Несколько раз, когда ему было неохота искать ключ, он минут пять тыкал пальцем в кнопку звонка, но его трель тонула в лирических волнах, выплывавших даже на лестничную площадку…
Расков понял, что сейчас происходит то же самое. Сквозь волну джаза пытался пробиться некий посторонний звук. Подобно звонку, он раздавался со стороны двери. Похоже, дверь открывали ключом.
