Одним словом, русские просто отсутствуют как звено национальной политики Российской Федерации. Получается, что отношение государства к национальным задачам русского народа строится отнюдь не по принципу «хотели как лучше, а получилось как всегда». «Как лучше» не очень-то и хотели. Сбой происходит не на уровне «сопротивления материала» или «эксцесса исполнителя», а на программном уровне, на уровне целеполагания. В этом разница между просто неэффективным и не-национальным государством.
Национальная революция или национальная эволюция?
Откуда этот парадокс? Я имею в виду очевидную для всех русскую этнокультурную доминанту страны при столь же очевидном дистанцировании от нее со стороны государства. Универсальный ответ на такие вопросы – история. На протяжении столетий русские строили государство, которое считали своим, но которое не являлось национальным по своей структуре.
«Своим» – поскольку объективно оно было формой существования нашего народа в истории и его уникальным адаптивным механизмом, позволившим племенному союзу, зародившемуся где-то на глубокой периферии ойкумены, на тяжелом фронтире с беспокойным кочевым Юго-Востоком, оказаться в первом ряду великих наций Нового времени сразу по целой совокупности показателей (культура, наука, демография, военное дело, даже экономика, не говоря уже о территории).
Не вполне национальным по структуре – тоже понятно почему. Государства европейского и неевропейского ареалов становились собственно национальными при переходе к современности, обществу модерна, когда, по выражению Бенедикта Андерсона, «наиболее универсальной легитимной ценностью в политической жизни» стало стремление «быть нацией»[2]. Но у нас именно этот переход был связан со своеобразной формой советской идеократии, в которой необходимость «быть нацией» тоже учитывалась, но строго на основе известного ленинского принципа: «большая нация обязана пожертвовать своими интересами ради малых».
Современная нация – об этом пойдет речь в одном из разделов книги – рождается из сочленения имеющей этнические корни культуры с достаточно типовыми институтами современного массового общества (школа, армия, государственная служба, СМИ и т. д.). Упрощенно, последние берут за основу соответствующую культуру и тиражируют ее, социализируя человека как носителя национальной идентичности и интегрируя общество. В нашем случае эти два элемента – «машины социализации», построенные в подчеркнуто интернациональный советский период, и «русскость» как этнокультурная модель – по отдельности вроде бы сложились, но не «совпали» в фазовом отношении. Отсюда – незавершенный нациегенез, блуждающая национальная идентичность общества и государства.
Одно из утопических решений этой проблемы – «национальная революция», меняющая сами основания государства и учреждающая новую легитимность. «Утопических» – не в смысле чего-то невозможного, а в смысле чего-то взрывающего существующий порядок вещей (как писал об утопии Карл Мангейм). Как раз возможность такого развития событий оказалась ближе, чем можно было предположить. По крайней мере географически ближе. Я имею в виду опыт второго Майдана. Но он же оградил нас от этой возможности исторически, представив русскому обывателю весьма отталкивающий и враждебный облик национал-революционного сценария.
Вероятно, это к лучшему: национальные революции у «запаздывающих наций» (вынужденных нагонять некие пропущенные фазы развития) чреваты срывом. Опыт Германии 30-х – из этой серии. Но еще важнее наш собственный революционный опыт. Он не прибавляет энтузиазма.
В обеих революциях ХХ века (советской и антисоветской) главным проигравшим оказалось национальное большинство. И что характерно, в обеих гражданских войнах – начала века и конца века (то, что происходило в 90-е, вполне можно считать «холодной гражданской») – вчистую побежденными оказались русские патриотические силы. Думаю, этот опыт достаточен, чтобы на этот раз попробовать сыграть вдолгую и предпочесть «барабанному бою» национальной революции (особенно если он звучит лишь в ушах революционеров) выполнение нашей недоделанной домашней работы – работы над национальной эволюцией государства и общества.
Крымский рубеж
Тем более что историческая ситуация, в которой оказалось российское государство, создает для такой эволюции вполне серьезные предпосылки.
Присоединение Крыма стало точкой невозврата в отношениях Москвы с центром мировой «империи», главное правило которой гласит: «что позволено Юпитеру, не позволено быку». США очевидно дорожат своей глобальной монополией на легитимацию и делегитимацию режимов, признание и непризнание государств, осуществление «права на вмешательство» в зонах интересов. Эта монополия была нарушена со стороны РФ уже в ходе пятидневной войны и последующего признания Абхазии и Южной Осетии. Но если на несанкционированный распад государств «хозяева мира» еще могут, пожалуй, посмотреть сквозь пальцы, то их восстановление и собирание под знаком идеи национального единства – это уже точно табу.
Тем более, будем откровенны, в отличие от пятидневной войны, которая стала реактивным и симметричным решением (нападение на Цхинвал 8 августа 2008 года было, среди прочего, прямым актом войны в отношении РФ в лице ее миротворцев; соответственно, Москва просто ответила ударом на удар), крымская кампания февраля – марта 2014 года была решением тоже, скорее всего, реактивным (то есть незапланированным ответом на «неконвенциональное» поведение «наших международных партнеров» в ходе государственного переворота в Киеве), но в этот раз несомненно асимметричным. Это было не вынужденное «нарушение разметки» (как можно при желании пытаться представить события августа 2008 года), а резкий разворот через «двойную сплошную» прямо на глазах у опешившего «глобального шерифа». Разумеется, если посмотреть на ситуацию его глазами.
А в данном случае это было бы полезно – просто чтобы не питать иллюзий по поводу того, что через какое-то время все вернется на круги своя. Не вернется. В отношениях с «мировым гегемоном» мы перешли Рубикон. Теперь нам предстоит либо борьба за полноценный, комплексный суверенитет (не только в военно-политической сфере, но в финансах и торговле, технологиях и промышленности, культуре и идеологии) – либо довольно быстрый по историческим меркам и, скорее всего, на этот раз необратимый демонтаж страны.
Не менее важно и то – особенно с точки зрения нашего предмета (отношений государства с «государствообразующим» народом), – что рубеж был проложен и на уровне внутренней идентичности государства.
«Крымская весна» не имела бы ни смысла, ни оправдания вне апелляции к праву русских на национальное воссоединение в ситуации возникшей угрозы (можно спорить, как далеко заехали бы пресловутые «поезда дружбы», но дело не только в угрозах физической безопасности, а в угрозах идентичности – после второго Майдана разворот от мягкой украинизации к жесткой был очевиден и неизбежен). К этому праву апеллировала уже упомянутая «крымская речь» президента Путина.
