Сам не стал мариновать ожиданием, представил гостя: «Отец Ф. Крестить вас будем, морды жидовские» – Петрович шутил. Легкий озноб прошуршал листом деревенской прозы по нашим жидовским шкурам; озноб не обиды – ведь это он любя, про жидов-то – озноб волнения. Не было жаль атеизма, к которому никто из нашей семьи не относился почтительно; жалко было безверия, удобная все же штука: никому не принадлежа, ни с кем не воюя, болтаться оборванным проводом над землей – вне толпы, вне орды, над идолами. И облегченно-радостно было, что бабушка в это время была в больнице: она бы не вынесла такой процедуры, сочла бы ее предательством.
– А как же… – мать растерянно развела руками на стол с огурчиками, фаршированной щукой «фиш», скородельным тортиком из мацы со сгущенкой.
– Убери пока, – распорядился Петрович, – сначала дело…
Отец Ф. деловито обустроил пространство, соорудил купель, вытащил книжки, зачем-то попросил трехлитровую банку. В гостиной сталинского образца запахло церковью.
– Шторы завесь, – занервничал классик, – первый этаж, вдруг увидит кто.
Мать вышла под окна проверить: комната не проглядывалась, виден был только свет, но свет странный, необычный, свечевой. Словно в районе вырубилось электричество. В сладком елее на лбу и конечностях я чувствовал себя детсадовской манной кашей, залитой вареньем. Под вдохновенное проборматывание отца Ф. минут за пятнадцать мы перешли из небытия к очеловечиванию. Круги нарезали вокруг стола, срубая углы. Углы отваливались с истошным демоническим скрипом. С той поры главный стол нашей семьи исключительно круглой формы.
Отец Ф. оказался милым мужичком, сподвижником Сахарова, так же грубо, но бесславно гонимым, спокойным и благородным. Еврейской едой не гнушался, но говорил в основном о матушке, супруге своей, и пил не сильно. Петрович же светился счастьем: еще несколько душ получило шанс на спасение благодаря его царской воле.
Банка понадобилась, чтоб приютить использованную при крещении воду. В канализацию сливать отец Ф. настрого запретил, только в реку. «Енисей рядом, я на днях схожу, вылью» – вызвался я.
Синекура по раздаче литературных премий мне досталась совершенно случайно. В литературную отрасль на уровне региона было проще пробраться, дедушка протоптал дорожку, многим помог, многие его помнят и почти все уважают, несмотря на отрезанный хуй и шею в мыльной веревке. Но хуй и шея – это его личное дело, обижаться постороннему человеку на деда за это не следует, разве только я мог бы обидеться. Но я посторонний.
Пять лет я работал в литературном журнале, получая вшивые гроши, но и трудясь всего-навсего по три денечка в неделю, с одиннадцати до трех. Шеф, еще не старый, хитрый татарин-поэт Ринат Меркулович, относился к нам, молодым и талантливым, по-доброму, по-отечески (вместе со мной в редакции протирало шкеры еще одно молодое дарование, действительно молодое, не то, что я). Шеф прилетал к одиннадцати, каждый раз с нервотрепкой пробивая себе машину из мэрии. Как сейчас слышу его сахарный голосок: «Всеволод Леопольдович, дорогой, будет машинка сегодня?». «Вот она, старость. Ты никому не нужен, выпрашиваешь себе последние крохи престижа, унижаешься, как нищенка в переходе, по поводу долбанной мэрской „волги“…», – каждый раз было написано на смуглом шефском лице после елейных разговоров с гаражом мэрии.
В свое время начальник наш был сильнее, значимее, в иных администрациях ошивался, подкармливался. Мэрия теперь для него – сладкое, но все же болото. А что, казалось, был бы покруче, похарактерней, плюнул бы на машину, ездил на автобусе, зато достоинство бы сберег. Но так только по молодости можно думать. Мэрская «волга» это важно, это престиж, вес. Иди, иди, сынок, на автобус, тебе еще лет сто на остановках торчать да с бомжами на городском транспорте раскатывать.
Бывало, мэрский гараж не реагировал на вкрадчивые шефские уговоры, и приходилось начальнику, внутренне исходясь бранью, пилить на остановку, в толпе сумрачно-серых сограждан дожидаться капризного, чуть живого пазика. А порою и пешедралом шкандыбать через лес и студенческие общаги к заветному главредовскому столу, к своему любимому факсу «Сони» и к старенькому, испытанному в боях с графоманскими текстами компьютеру.
Чаще все же машину давали, и тогда татарин-поэт, гордо восседая на переднем сиденье, начинал с водителем дружеский разговор, демонстрируя свою простоту и доступность, а также тонкое писательское понимание жизни и нужд людей шоферской национальности. Пользуясь транспортом в личных целях, начальник заезжал на почту, отвозил женушку до работы, прошвыривался по магазинам, попутно сокрушаясь по поводу погоды: «Ах, как намело, как намело», «А гололед-то, гололед» или рассказывал историйку, которую еще не сумел использовать в творчестве (у Меркуловича был и собственный «жигуленок», месяцами простаивавший в гараже: шеф панически боялся кресла водителя, а при виде рулевого колеса начинал трястись, как наркоман во время ломки. Не говоря уже о тех специфических отношениях между участниками дорожного движения, которые благонравными никак не назвать: Меркулович по жизни избегал всяких конфликтов, и отношения эти были явно не для него).
«Как-то во время оно, когда до Научного городка автобусы еще не ходили, люди шли через лес до ближайшей автобусной остановки. Лес почему-то был перекопан, весь в больших яминах, то ли ЛЭП ставили, то ли трубы вели к новостроенному поселку. На тропе, по которой двигались жители Научного городка, некий верзила решил подзаработать самым прибыльным и надежным в нашей стране способом – грабежом. Подстерег старушку, спешащую по своим престарелым делам, и всем своим громадным туловом застлал ей путь. „Гони деньги, бабка, не то схлопочешь на свои пенсионные косточки неприятностей!“ Бабка пыталась увещевать грабителя, да только разозлила его: он решительно заявил, что если через миг она не выдаст все, что у нее при себе имеется, про свои престарелые делишки ей придется забыть навсегда. Делать нечего, полезла бабуля за кошельком и уже хотела отдать его парню, да громила, вот незадача, неловко ступил и рухнул в ямину, которыми был ископан весь лес. Рухнул и ногу сломал. Орет от боли и беззащитности, бабку просит о помощи. Бабуля заохала, заверещала, побежала на дорогу останавливать машины, везти несчастливца в травмпункт или сразу в госпиталь, остановила, уговорила, сама повезла, проследила, как гипс укладывают, а потом еще ходила раз в два дня навещать с гостинцами: картошечкой домашней и папиросами „беломор“».
– Вот она, душа русская, сердобольная! – восклицал шеф, обращаясь к водиле, – вот она доброта наша бесконечная и безбрежная! Водитель согласно кивал, смахивая слезу с расчувствовавшегося спидометра.
Раз в месяц машина доставалась и мне. К выходу очередного номера нашего журнальчика шеф отправлял меня как самого здорового развозить экземпляры по спонсорам и важным друзьям. Я забрасывал свежие пачки на заднее сиденье, сам садился вперед, чтоб удобнее руководить водилой и мы трогались. Маршрут всегда один и тот же: администрация края (не забыть с собой паспорт, а то к этим гадам иначе не пустят), мэрия, представительство северного завода-спонсора, иногда книжный магазин. После того, как мы узрели нашу продукцию на прилавке по неприлично низкой цене, магазин из списка обязательных пунктов выпал. Проще было продавать экземпляры прямо в редакции, деньги шли сразу в карман, и были деньгами, а не оскорблением. С одного журнала бутылка водки – вполне.
