Вечер с господином Тэстом, вечерок с Иммануилом Кантом. В пределах только разума. Профессор не понимал. Подали десерт… синенький скромный платочек падал с опущенных плеч. Я помню всё, я всё запоминаю, любовно-кротко в сердце берегу. Много выпивки, много солнца, вечное лето, воспоминания, запахи, места… Дрожащий, трепетный, — полный через край, — мир, не разобрать, марево, невесомая незрячесть, слепота счастья… Я пью за разорённый дом, за злую жизнь мою… Ощущение времени, шум времени, вечный Синдбад, роман, как дар.
«Сталин, он во всём виноват, он мешает. Если б не он, я был бы Гегелем».
Жизнь заканчивается оголтелым пьянством, без продыха, без перекура, без сожаления. Нелюбимой, во всём чужой, женщиной, с которой рядом, бок о бок, дни, годы, провальными, нескончаемыми ночами, — уж лучше при вокзале, в зале ожидания, в вытрезвителе, да не всегда везёт, — без привязки, привязанности, бессвязно. Вечное похмелье, без мира, без войны, без перемирия.
Как-то, давно, сумерки детства, случайная встреча у театра, в парке имени писателя Горького, Ленинского комсомола, так назывался театр, ступени под гранит, собирал окурки, не он, конечно, я, подростковый энтузиазм, четвёртая высота, молодая гвардия, повесть о настоящем…, матери привет передай, как она, спросит обо мне, я нормально, хорошо, — скажи, — видел и помнит. Гордая, неколебимая нищета, в порядке, всё в порядке, могли бы быть вместе, и у меня был бы отец, ну, не отец, родственник, а то вдвоём да вдвоём, втроём веселее и почти не страшно. Отталкивающий, огромный, сквозит, тянет холодом, страхом, и это мир, в котором живёшь, он и развёл, а тут ещё новый Гегель… Не сохраниться, не удержать.
Маленькая, губы поджаты, лицо злое, настороженное, пугает, а не страшно, это так, от жизни, защита, маскарад, покров, Верочка Валерьяновна, не то крестины, не то пасха, чайник кипит, бьётся в истерике, блюдца, пить чай из блюдечка, вначале в чашку, из заварного, фарфорового, дореволюционного, дооктябрьского, потом в блюдечко. Если нет счастья, надо пить чай, с кусковым сахаром, вприкуску. Жизнь говниальна.
На школьный завтрак давали трёшку, называлась «зелёненькая», не мне, Таньке Тиминой, крепенькая такая девочка, кушает хорошо, раз есть, почему не кушать. А меня когда-то, в отдалённом детстве, звали Леночкой, коррида кудрей до плеч, весь из себя белокуро-голубоглазый, и реснички колечками загибались. Хотя я вообще мальчик.
Лёгкий мальчик порхает, летящий мальчик, ночной мост, ночная вода далеко, далеко, маслянисто-чёрная с пятнами фонарного, лунного света. Над головой, над шпилем, — крепость Петра и Павла, Петропавловская, — луна, как ломтик масла в водянистой похлёбке небесного свода. Ночь приблизилась, заступила на часы, вахтёр на вахте, теперъ дежурь до утра, рассвета и восхода, когда придёт смена.
Грязненький, припахивающий, стареющий, дебеленький, дебильненький человек, человечек, может быть, это я или он, не то Григорий Васильевич, не то Георгий Парамонович, но не исключено, что Евсей Луспекариевич или просто товарищ, гражданин, господин, ну это давно, забыто, время вернёт, как выяснилось, кто бы мог подумать. Тамбовский волк тебе товарищ и господин. Кто из богов мне возвратил… когда я, трепетный квирит, бежал нечестно бросив щит, творя обеты и молитвы? А ты, любимец первый мой… галера любви, плывём, подобно раскулаченному медведю. Река, утомлённая дневными взглядами пешеходов, их равнодушным любопытством, текла, мерцала.
Затем были установлены порядок отношений между господином и подданными, отношения между благородными и подлыми, между знатными и презренными, дабы в делах было должное соответствие, а для вещей существовал установленный порядок. Чтобы преодолеть затруднения, были произведены казни. Вслед за тем начали новую эру правления под девизом Великое Начало, сменили первый месяц года, установили ритуал служения в храмах и ритуал для всех чиновников. Настало время пронизывающей художественности. Предполагалась вечность, но, как всегда, недоучли и недооценили. Явились, не заставив себя долго ждать, на конях и в повозках и захватили столицу так легко, словно стрясли сухие листья с дерева.
Жан-Батист Клоотс, он же Анахарсис Клоотс, герой жизни и герой утопии, гильотина девяносто четвёртого нашла своего героя, о, как мы любили горячо в виселиц качающемся скрипе и у стен с отбитым кирпичом.
Похоронная контора «Прощание с любовью», открыта, двери гостеприимно распахнуты в ожидании клиентов, с понедельника по пятницу с девяти до пяти, по субботам с семи до трёх. Милости просим, не проходите мимо, не отворачивайтесь, не воротите нос, всё равно когда-нибудь да зайдёте, загляните на огонёк.
«Я очень сдержанна, — уверяет Римуля Форш, — уже два дня я не целовала его фотографию. Он очень любит водку, особенно шведскую, называется „Абсолют“, хи-хи-хи, весь город обегала, пока нашла. А без водки он такой строгий, такой холодный, такой недоступный».
Жутковато-весёлый любовник, старый, красивый и всегда готов, как пионер, жутко весёленькая возлюбленная, отягощена семейством, но справляется. И жутковатенько, и развлекательно. А ещё до смерти шутейно, и в шутку бессмертно. Наслаждайтесь днём, вдруг он последний, господа, товарищи, граждане.
…анфиса мозговая и александр кузьмич бесфамильный, ильич в цюрихе, базеле, Костроме, на соловках, кемь, воркута, Магадан, экибастус и пр. Этапы большого пути. Голубой португалец, инесса арманд, арманьяк, зигмунд ницше и фридрих фрейд, георг тракль, сновидения и грёзы себастьяна, застарелые мужики, общество, страхующее от стихийных бедствий, фирма возмещает убытки, форс-мажор, поставки в напареули, цоликаури, мариуполь, тоска-мариуполь, а наутро вытрезвитель. Крестины, папуля в восторге, слеза, чувствительность, сердце тает. Младенец в женском белье принимает калган. А что уже принял папуля и сколько? Загадка и тайна. И чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе.
Китаист, талантливый юноша, писал в жанре бицзи, но недолго, по просьбе Родины пал смертью храбрых на поле брани. Покойница в морге была обворована, раздета догола, оно, конечно, ей всё равно. Жаркий август, повсюду цветы, цветочницы, цветочные лотки. Архитектор М. К., тридцати восьми лет, с семилетней дочерью последние дни жизни провёл в приюте для бездомных, вместе с ней выбросился из окна четвёртого этажа. Падающее пространство, летящая навстречу вечность. Предвестьем льгот приходит гений и гнётом мстит за свой уход. Жизнь Караваева, Карнаухова, Караулова, антропология с прагматической точки зрения, существо его не было свободно от пугливости, любовный роман должен заканчиваться бракосочетанием.
Позвольте, а где же роман? В виде абажура, небесного свода, сферы. Есть рай, ад, чистилище, освобождённый Иерусалим, Голгофа, Генисаретское озеро, хождение по водам, Гефсиманский сад, там что-то случилось, какая-то криминальная история, есть соблазнённая и покинутая, есть счастливцевы и несчастливцевы, есть сумерки, закаты и восходы, есть пространство, освещённое лампой, есть герои, вот они, одеты, обуты, кто сыт, кто голоден, кто счастлив, а кто уже при смерти. Как полагается, по разнарядке. Согласно смете, блондинки, брюнетки. Не забыть в запарке описать место действия, танцплощадку жизни и, разумеется, страсти, чувствительность сердца.
