Камье покорился.
– Раз-два, раз-два, – сказал Мерсье.
– Раз-два, – сказал Камье.
Временами небо прояснялось и дождь делался реже. Тогда они останавливались в дверях. Но вскоре небо опять омрачалось, и дождь принимался лить с новой силой.
– Не смотри, – сказал Мерсье.
– Хватит и того, что я слышу, – сказал Камье.
– Что верно, то верно, – сказал Мерсье.
– Будем терпеть и мужаться, – сказал Камье.
– Собаки тебе не мешают? – сказал Мерсье.
– Почему эта застыла на месте? – сказал Камье.
– Иначе не может, – сказал Мерсье.
– Почему? – сказал Камье.
– Так задумано, – сказал Мерсье. – Чтобы не прерывать акта оплодотворения.
– Начинают верхом одна на другой, – сказал Камье, – а кончают задница к заднице.
– А ты бы чего хотел? – сказал Мерсье. – Экстаз прошел, они бы и рады разбежаться в разные стороны, пописать у тумбы или слопать кусок дерьма, но не могут. Ну и отворачиваются друг от друга. Ты бы на их месте вел себя точно так же.
– Нет, мне бы деликатность не позволила, – сказал Камье.
– А как бы ты себя вел?
– Я бы притворился, – сказал Камье, – будто мне жаль, что я не могу сразу же начать все сначала, до того было хорошо.
После недолгого молчания Камье сказал:
– Может, присядемся, а то я вымотался.
– Ты хотел сказать присядем, – сказал Мерсье.
– Я хотел сказать присядемся, – сказал Камье.
– Можно и присесться, – сказал Мерсье.
Люди вокруг уже вовсю занимались своими делами. Воздух наполнился довольными и недовольными криками, а также степенными голосами тех, для кого жизнь уже исчерпала свои сюрпризы, как в хорошем смысле, так и в дурном. Неодушевленные предметы тоже тяжело трогались с места, в первую очередь тяжелые средства передвижения, например грузовики, фургоны и вообще транспорт. Несмотря на бушующий дождь, все опять пришло в такое же бурное движение, словно небо сияло лазурью.
– Мне пришлось тебя ждать, – сказал Мерсье.
– Наоборот, – сказал Камье, – это мне пришлось тебя ждать.
– Я был на месте в пять минут десятого, – сказал Мерсье.
– А я в четверть десятого, – сказал Камье.
– Вот видишь, – сказал Мерсье.
– И ожидание, и опоздание, – сказал Камье, – считается с того момента, о котором заранее договорились.
– А на когда, по-твоему, мы договорились? – сказал Мерсье.
– На четверть десятого, – сказал Камье.
– В таком случае ты глубоко заблуждаешься, – сказал Мерсье.
– То есть как? – сказал Камье.
– Нет, ты меня все-таки поражаешь, – сказал Мерсье.
– Объяснись, – сказал Камье.
– Стоит мне закрыть глаза, я так и вижу всю сцену, – сказал Мерсье, – твоя рука в моей руке, на глаза мне набегают слезы, и я дрогнувшим голосом произношу: значит, договорились, завтра в девять. А мимо проходит пьяная тетка, распевая неприличную песню и задирая юбку.
– Она тебя отвлекла, – сказал Камье. Он вытащил из кармана записную книжку, полистал ее и прочел: понедельник, второе число, Св. Макарий, Мерсье, четверть десятого, сквер Сент-Рута, забрать у Элен зонтик.
– И что это доказывает? – сказал Мерсье.
– Мои благие намерения, – сказал Камье.
– Что правда, то правда, – сказал Мерсье.
– Мы все равно никогда не узнаем, – сказал Камье, – в котором часу договорились встретиться сегодня. Так что не будем и пытаться.
– Одно во всей этой истории не вызывает сомнений, – сказал Мерсье, – мы встретились без десяти десять, одновременно со стрелками на часах.
– И на том спасибо, – сказал Камье.
– Дождя еще не было, – сказал Мерсье.
– Утренние благие порывы еще не развеялись, – сказал Камье.
– Не потеряй нашей записной книжки, – сказал Мерсье.
Тут появился первый из длинной вереницы вредителей. Он был в линялом зеленом мундире, обильно украшенном в предусмотренных уставом местах героическими орденами, медалями и лентами, и этот наряд был ему к лицу, очень к лицу. По примеру великого Сарсфилда, он чуть не погиб, защищая территорию, которая сама по себе была ему явно безразлична, да и как символ она, скорее всего, волновала его ничуть не больше. В руке у него была трость, элегантная и вместе с тем массивная, и временами он даже на нее опирался. У него очень болела ляжка, временами боль зигзагом пронзала ему ягодицу и проникала в отверстие, из которого посылала сигналы бедствия всей кишечной системе вплоть до пилорического клапана и его продолжений, то есть мочеточников и мошонки, разумеется, и вызывала почти непрестанное желание помочиться. Ему, на пятнадцать процентов инвалиду, из-за чего его не уважали почти все те, как мужчины, так и женщины, с которыми он что ни день соприкасался в силу профессии и остатков добродушия, иногда представлялось, что лучше бы он во времена великих бурь посвятил себя домашним перепалкам, гэльскому языку, укреплению веры и сокровищам уникального и неповторимого фольклора. Опасность для здоровья была бы меньше, а выгоды вероятнее. Но, просмаковав всю горечь этой мысли, он ее обычно гнал от себя как недостойную. Ему хотелось, чтобы его усы торчали вверх, и они торчали прежде, но теперь обвисли. Время от времени он обдавал их снизу облачком зловонного дыхания пополам со слюной. Это ненадолго вздымало их кверху. Застыв у подножия лестницы, ведущей в пагоду, в распахнутом дождевике, по которому струилась вода, он переводил взгляд с Мерсье и Камье на собак, с собак на Мерсье и Камье.
– Чей велосипед? – сказал он.
Мерсье и Камье переглянулись.
– Мы и без велосипедов обходимся, – сказал Камье.
– Уберите, – сказал сторож.
– Может, это нас хоть немного развеселит, – сказал Мерсье.
– Чьи собаки? – сказал сторож.
– По-моему, – сказал Камье, – нам придется отсюда уйти.
– Может, это как раз тот удар хлыста, которого нам не хватало, чтобы отправиться в путь, – сказал Мерсье.
– Мне что, позвать полицию? – сказал сторож.
– Боюсь, добром дело не кончится, – сказал Камье.
– Вы предпочитаете, чтобы я позвал слесаря сбить с него замок? Или чтобы я вышвырнул его отсюда пинком прямо по спицам? – сказал сторож.
– Ты понимаешь что-нибудь в этих бессвязных речах? – сказал Камье.
– У меня сильно упало зрение, – сказал Мерсье. – По-моему, речь о велосипеде.
– И что дальше? – сказал Камье.
– Его присутствие здесь, – сказал Мерсье, – противоречит правилам.
