1
У везучих самоубийц всегда под рукой оказываются бумага и карандаш, и они пишут нам, объясняя свой поступок; вопреки тому, с чем мы никогда не смиримся и не согласимся, и все же каким-то образом круг замыкается и можно успокаивать себя, что вроде бы ничего не было запущено или упущено. У невезучих же самоубийц сознание настолько уходит в подкорку, что они вместо писания записок говорят с самими собой, и кажется им, что это доходит до нас, ведь мы их близкие. Делают они это вовсе не со зла, но в результате этого в конце концов явно не будет хватать какого-то звена, соединяющего мертвых с живыми; откуда же – с отсутствием этого звена, пусть совсем слабого, – произрастет культура?
Была у нас в мошаве женщина в девяностые годы девятнадцатого столетия по имени Белла-Яффа. Мужа ее звали Фройке-Эфраим. И были у них сын и дочь – Нааман и Сарра. А также были у них семьдесят дунамов зерновых и двадцать пять дунамов миндальных деревьев и виноградников, дом, конюшни и коровник, во дворе гуляли голуби и куры, а всяческая зелень произрастала на грядках за коровником.
Ночью месяц заливает зеленоватым светом поверхность двора, железный и древесный хлам, разбросанный вокруг, мерцает и колышется, подобно живым существам, и Белла-Яффа облокачивается на поручень ее он тоже выходит и кладет руку на плечо жены, и ведет ее в спальню, и тогда жена говорит:
– Ты погляди, Фройке, какое волшебство вокруг, какая невероятная печаль.
И муж говорит:
– Белла, что с детьми будет, что?»
В конце того года, осенью, за неделю до праздников, когда муж пошел в контору проверить счета, оседлала Белла белого коня и ускакала из мошава. Дети в школе рассказывали потом, что видели ее скачущей в сторону оврагов.
К вечеру она пересекла Саронскую долину и всю ночь скакала на север. К утру добралась до холмов и долов между ними, привязала коня к акации и далее пошла пешком в сторону какого-то строения у подножья холма. Когда небо развиднелось, увидела Белла-Яффа позади каменных груд деревца и скалистый спуск, замыкающий горизонт. Она пыталась вспомнить названия этих деревьев, но так и не смогла. Тогда она достала из рюкзака бутылку и откупорила ее.
И вот слова, которые сказала в сердце своем жена мужу и детям: «Я пытаюсь вспомнить, когда это началось. Быть может, когда мне было пять или шесть, отец усадил меня в телегу и повез на свадьбу в соседнее местечко. Мы выехали рано из города, и я впервые в жизни увидела пространства, поля золотистого цвета, аллеи тонких белоствольных деревьев с черными пятнами. Тонконогие эти деревья бегут нагими привидениями в бесконечность. У меня брызнули слезы и отец взял меня на руки, завернул в свой тулуп, шептал мне на ухо: “Не смотри на эту скверну, Белла. Фальшивое колдовство, гойские бредни. Когда-нибудь мы уедем отсюда на родину наших праотцов… Там ты увидишь настоящие деревья, ливанские кедры… Освобождение наше близко… еще год, два, с Божьей помощью мы ступим на землю Святая Святых, которая была осквернена и сожжена…”
После возвращения с той свадьбы в душе моей поселилось сильнейшее желание, истинная страсть вернуться к тем полям. Бежать вместе с тонкими березками, столь проклятыми моим отцом, дрожащими, почти парящими в эти невероятные дали. И вместе с тем я понимала, что если буду бежать с ними, добегу до гор, покрытых кедрами, и не надо мне будет ждать год или два, что казалось мне вечностью… Фройка, дорогой, ты привез меня в страну, которая снилась моему отцу, а я плачу тебе злом за добро… Почему ты никогда не спрашивал меня, зачем я подливаю яд в чашу спасения? Почему ты любил меня, такую нехорошую? Если бы ты спросил, если бы желал выслушать, я бы тебе рассказала… Ты настолько счастлив своим трудом на полях и виноградниках, радуешься нашим детям, что прощаешь жене, слоняющейся по твоему дому как привидение, по дому, в котором ты и отец и мать – мне и детям… А я, ну вот я, и со мной то, что я увидела с телеги отца – мое первое и последнее открытие. Добавь еще к этому песни тех земель, ну, названия цветов и деревьев, которые я шептала во сне… Где, где те кедры, Фройке? Вот, я вижу рядом с руинами деревья, которые мне незнакомы, никогда не узнаю их имен… Может быть, отцы отцов наших, древние люди пустыни, знали их имена. Я их не знаю. Невозможно знать вещи, которые исчезли тысячи лет назад. Любить можно лишь то, что росло и произрастало у твоих босых ног, на заре твоего детства, Фройке. Я подозреваю, что ты лжешь, говоря, что любишь это запустенье… Но как я могу тебе это сказать, ты выглядишь счастливым, уверенным, поливаешь потом лица своего эти скалистые земли вокруг этого маленького чуждого домика, который построил своими руками, хаты без соломенной крыши, без глиняной печи, без трубы…
Прости меня, Фройке, душа моя изошла тоской по местам, которые отец мой проклял страшными проклятиями. Если бы ты разговаривал со мной, спрашивал меня, я бы сказала тебе, что Святая Святых сожжена и по сей день, а мечта, которую отец мне оставил в наследство, быть может, достанется нашим детям. Моя же душа тоже несется за мечтой, но она где-то там, куда безумными несутся те березы, туда и я стремлюсь, быть может, чтобы наконец быть с тобой и с детьми… Истинно, положа руку на сердце, Фройке, любимый мой, эту мечту я люблю больше тебя… Душа моя отрублена от вас. Помни обо мне, Фройке, поцелуй детей… они – маленькие и меня забудут».
Женщина откупорила бутылку, и на мгновение ноздри ее ощутили запах кислой плесени, который распространяется по двору, когда Фройке-Эфраим насыпает скорлупу миндаля в воду, еду для скота. На какое-то мгновение она словно отказалась от своего решения. Но тут же поднесла бутылку ко рту и выпила всю жидкость до последней капли. Она лежала на спине и краем глаза видела солнце, восходящее из-за склона. После этого начались сильные боли в животе и она издавала крики сквозь сжатые зубы, вперемежку со словами на чужом языке. Старик-араб из ближнего села, стороживший виноградники, услышал ее вопли, прибежал, увидел пьяную женщину-еврейку, и это его поразило. Сначала пытался вернуть ей дыхание, помахивая ладонью, чтобы поднести к ее рту утреннюю прохладу.
Когда же он увидел, что она закрывает глаза и впадает в забытье, мысль о преступлении прокралась в его душу. Белле-Яффе, неувядаемой в своей красоте, было двадцать пять в день смерти, и такой она осталась в памяти мужа до дня его кончины.
Когда старик-араб убедился, что женщина умерла, собрал он камни, и покрыл ее тело, пока не поднялся холмик среди холмов, раскинувшихся вокруг.
Когда Фройке-Эфраим вернулся из конторы и нашел плачущих детей, он приготовил им еду, тут же побежал в коровник и конюшню, увидел, что нет белого коня. Только к вечеру стало известно от учеников школы, что они видели женщину, скачущую верхом в сторону оврагов. Тут же он, взяв коня у соседа, поскакал в том направлении. Двое из соседей на своих конях – с ним. Один – на запад, по берегу моря, другой – на восток, в сторону холмов. Все трое вернулись к утру, вымотанные и потрясенные. В тот же день послали людей в мошавы Иудеи, Шомрона и Галилеи. Дали взятки турецким жандармам, чтобы искали по ходу службы и навострили уши к разным слухам, послали объявление о розыске женщины, которая исчезла бесследно, в газету «Ливан», выходящую в Иерусалиме.
