Манька заверещала от испуга и до крови вцепилась в плечо. Леня, кряхтя, разогнулся. В тени деревьев в надвигающемся сумраке видны были только лица нападавших.
— Ребята… — только и успел простонать он, как вновь получил сокрушительный удар по голове.
«Запомнить их…» — подумал он и упал на еще теплый после жаркого дня асфальт.
— Ну что, сука, говорили тебе, — шептал кто-то маленький, дополняя серию заученных боксерских ударов своими детскими тычками. Маньку содрали с плеча, чтобы было удобнее бить.
Тело уже не чувствовало ударов, как будто оно было набито ватой. Раздался треск и звук разбитого стекла — это трещал под ногами нападавших новенький объектив. Избиваемый рванулся было и привстал на колени, но следующий удар надежно осадил его. Он повалился на клумбу с нежно-розовыми цветочками маттиолы, окрашивая их в алый цвет, и только что поднявшийся над миром бледный шарик луны скатился, поблескивая, в черную ночную бездну.
Леня долго барахтался в каких-то темных невнятных снах, то подплывая к самой поверхности, то опускаясь на дно. Сквозь толстую душную подушку забытья едва пробивался чей-то настойчивый голос, требовательно повторяя:
— Проснись, слышишь, проснись.
Кто-то поглаживал по щеке, и это мешало спать дальше. Леня замычал, не желая выныривать из теплых волн, но настойчивость неизвестного победила.
— Открывай глаза. Ну давай, давай!
Пришлось с великим трудом разлепить зажмуренные веки, так плотно сжатые, как будто они были склеены сверхпрочным клеем. Леня, щурясь от приглушенного света настольной лампы, стоявшей на столике у окна, медленно поводил вокруг глазами.
На краешке его кровати сидел очень бородатый мужчина в белом халате и в белой шапочке. Он держал его руку в своей холодной ладони и пристально всматривался в щелочку век, в которой медленно плавал черный зрачок.
— Ну и чудненько, — сказал бородатый, осторожно похлопывая по руке, к которой были подведены тонкие трубочки со струящейся по ним жидкостью, — Ну, как у нас дела, говорить можешь? Молодец, молодец, не надо, — добавил он, видя, как пациент бестолково зашевелил губами, не издавая при этом ни звука. Только из самой глубины его существа раздалось не то невнятное сипение, не то какое-то беспомощное мычание.
Бородатый, кажется, задался целью не дать Лене упасть в блаженную дрему и, легко теребя его за руку, сказал:
— Спать потом будешь, к тебе пришли из милиции. — Тут только Леня заметил, что за бородатым, его спасителем и мучителем в одном лице, стоит смутно различимый в зыбком сумраке палаты пожилой мужчина в белом мятом халате, небрежно накинутом поверх форменного кителя.
— Старший лейтенант Попов, Сергей Федорович, — представился он, подходя чуть ближе. — Я вас поспрашиваю чуток, если доктор разрешает, конечно.
— Разрешаю, — сказал доктор. — Только вы спрашивайте, а он пусть моргает или руку сжимает, если «да», а если «нет» — тогда ничего. Ему пока говорить нельзя, очень тяжелая травма.
— Добре, — согласился пожилой лейтенант. — Пусть моргает, если что. Я уж пойму как-нибудь… Нам главное, по горячим следам…
Он достал, как фокусник, из своего плотного чрева потрепанный блокнотик и ручку и приготовился фиксировать каждое моргание потерпевшего.
— Ну, начнем, — весело улыбнулся лейтенант и искательно заглянул Лене в глаза. Но тот для начала моргать не стал, так ему не понравился этот пыхтящий толстячок, и поэтому он ответил только суровым взглядом из-под шапки бинтов, плотно облегающих голову.
— Вас зовут Соколовский Леонид Андреевич, не так ли? — Ручка лейтенанта Попова застыла над блокнотом в полной боевой готовности. Леня в ответ важно моргнул. Он уже слегка пришел в себя и вспомнил, кто он, но, что с ним случилось — помнил смутно и как-то тревожно. Ручка изобразила крючок.
— Вы помните, кто на вас напал в тот вечер?
«Напал? — удивился Леня и тут же перестал удивляться. — Ну, напал…» Припоминая, он закатил глаза. Пожилой лейтенант озабоченно покачал головой и тут же снова спросил:
— Вы помните тот вечер, когда вас избили, Соколовский?
Леня опять слегка удивился, но вида не подал. Значит, его избили. Хорошенькое дело, вот почему он здесь валяется беспомощный, как младенец. Вместо ответа он смотрел прямо в глаза милиционеру вполне невинным немигающим взглядом.
— Бесполезно, — обреченно сказал следователь, разводя руками и оборачиваясь в сторону Вадима Георгиевича: — Может, у него эта, как там… амнезия?
— Не думаю, не думаю, — сказал доктор. — Хотя медицина не исключает такой возможности. Ну что, я полагаю, вы закончили? Наташенька, пожалуйста! — крикнул он в сторону двери. Появилась сестра со шприцем на изготовку в одной руке и ватой в другой.
— Что его спрашивать? — вздохнул следователь Попов. — Или действительно не знает, или говорить не хочет… Ты из Москвы, что ли, Соколовский?
Леня прилежно мигнул, всем своим видом стараясь показать, что и готов бы всей душой помочь следствию, но никак не может.
— Жена, мать-отец есть? Сообщить не требуется?
Леня замер глазами. Еще чего, матери сразу плохо станет, если она узнает, что он в больнице. Тогда жди ее здесь вместе с отцом. Нет, он не помер пока, и это на данный момент самое главное, а дальше он сам как-нибудь выкарабкается.
— Ну ладно, ничего нового, — резюмировал Попов, важно записывая что-то в блокнот. «И опрос свидетелей ничего не дал… Будем надеяться, что он вспомнит потом хоть кого-нибудь… Я еще зайду на днях».
Пожилой лейтенант закрыл блокнот. Вадим Георгиевич в знак того, что разговор окончен, встал с кровати и осторожно положил руку больного на одеяло.
— Наташенька… — сказал он и протянул ладонь приглашающим жестом. Медсестра подплыла к кровати и стала протирать Лене сгиб локтя. Распространился острый запах спирта.
Лейтенант Попов уже неофициально сказал:
— А я тебя, Соколовский, знаю, вспомнил. Ты фотограф, что ли? — Он повернулся к доктору. — Я его, кажись, в то воскресенье на пляже видел. Он там детишек щелкал со своей обезьяной. Обезьяна-то его маленькая такая, а шустрая! А зубы у нее здоровые, желтые такие, кусается, должно быть. Девчонки мои ныли, чтобы дал потрогать животную, а этот не дал, сказал, только тем, кто желает сняться.
Над больным уже склонилась медсестра, обдавая его волной дешевых духов и лекарств. Иголка проникла под кожу, и по венам прокатилась теплая волна. Эта волна подхватила бренное тело, страшно утомленное силой земного притяжения, покачала его слегка, а потом унесла на своем гребне в неизвестном направлении.
С возвращением сознания вернулась и боль. Ныли ребра, и ныла забинтованная, как у раненого танкиста, голова. Один глаз почти совершенно скрылся в глазной впадине под распухшей багровой подушкой века.
Леня выздоравливал не то чтобы долго, но как-то очень томительно, внутренне терзаясь создавшейся патовой ситуацией. Но он не подавал вида и даже постепенно приобретал обычно свойственную ему ироническую веселость. Голова ныла еще и от тяжелых мыслей о случившемся, от сознания своей заброшенности и никому не нужности.
