Смысл песни девочке был непонятен. Что ей нравилось, так это облако грусти, окутывающее эту скорбную песнь.
С этими словами Леонтина задула лампу, открыла дверь и проворно вышла.
– Титина! Я тебя умоляю!.. Не уходи! Мне так страшно в темноте!
Но грузные шаги уже стихали за поворотом башенной лестницы. Девочка дрожала, сжавшись в комочек и стиснув руками коленки. Огонь в камине временами просыпался, и вспыхнувшее пламя освещало стену с четырьмя гравюрами. В такие мгновения Клер успевала разглядеть Жанну д’Арк на костре и завидовала как славе, так и мученичеству святой.
«Огонь, милый мой огонек! Хоть ты не покидай меня! Они оставили меня совсем одну… Посмотри, как несчастна Клер, как ей холодно… Бедная маленькая Клер!.. Огонь, милый мой огонек!..»
Но отсветы пламени на стенах быстро бледнели, а треск горящих поленьев звучал так слабо, что Клер приходилось напрягать слух, чтобы уловить его. И вот настала полная тишина. Ни один огонек уже не пробивался сквозь давящий ночной мрак. Борясь с безмолвием, Клер рассказывала себе какую-нибудь историю. Например, она – дочь короля, заключенная в этой башне, где страдает от холода и голода. По полу шныряют крысы, ползают змеи. Но в один прекрасный день она слышит на каменной лестнице чью-то легкую поступь, непохожую на шаги стражников. Это принц. Перед ним, как по волшебству, отворяются двери с массивными запорами. В тот самый миг, когда принц входил, огонь в камине ярко вспыхивал, озаряя темницу, и Клер, согретая этим воображаемым благодатным теплом, засыпала.
II
По воскресеньям Клер будили колокола, чей радостный медный гомон поднимался из долины, где была деревня. Открывая глаза, она видела перед собой, у постели, стул с разложенным на нем бархатным платьем, которое приготовила ей Леонтина. А под окнами, на гравии парадной аллеи, слышался топот лошадей, их запрягал в коляску старик Ларноди, по будням садовник, по воскресеньям кучер. Когда дочери исполнилось шесть лет, графиня Форжо решила брать ее с собой к обедне с певчими.
– По-моему, еще слишком рано! – заявил полковник. – Она соскучится и начнет шалить.
Полковник ошибался, как, впрочем, ошибался почти всегда, стараясь предугадать поступки живых существ. Клер очень понравились церковные ритуалы. Ее честолюбие тешили постоянные места их семьи в первом ряду, скамеечка с красной бархатной обивкой для коленопреклонений, медная дощечка со словами: «ПОЛКОВНИК ГРАФ ФОРЖО». Посмотрев налево, она могла увидеть витраж с изображением Благовещения; другой витраж, справа, представлял сцену бегства в Египет. Как только Клер научилась читать, она узнала, что оба витража пожертвованы семейством Форжо. А ниже, на оконном витраже, был изображен святой Симеон-мученик в виде отрока с длинными волосами: девочке рассказали, что для него когда-то позировал ее родной отец.
«А как же я? – думала она. – Будет ли когда-нибудь и у меня свой витраж? Так чтобы деревенские ребятишки говорили: „Видите эту святую? Это наша мадемуазель Клер!“»
Наступило 15 августа, и господин кюре, друг ее родителей, впервые поручил Клер собирать пожертвования; когда она на глазах у всей паствы, одна посреди клироса, преклонила колени перед алтарем, ей почудилось, что она сейчас упадет в обморок от счастья. Желание выделиться из общего ряда было для нее насущной потребностью. Это стремление блеснуть, таившееся в глубине ее души, зашло так далеко, что девочка не могла слушать рассказы о жертвоприношении – например, историю сына Авраамова или дочери Иевфая, – не вообразив при этом, со смесью ужаса и счастья, жертвой саму себя. Выступать центральной фигурой такого действа и страдать – вот что казалось ей и страшным, и восхитительным.
Но церковь подарила Клер не одни только утехи ее гордыни. Ей чудились божественные тайны в запахе ладана. Ее зачаровывали переливы голосов маленьких певчих. Ах, ну почему бы не принимать в церковный хор девочек?! Она, Клер, исполняла бы свои обязанности с таким усердием, с таким пылким восторгом и вниманием, тогда как грубость мальчишек оскорбляла ее, словно нечестивое вторжение в таинство службы. Она и не любила их, и завидовала им.
Клер часто грезила, внимая бархатным, мощным голосам органа. Деревне Сарразак повезло: ее органистом был настоящий музыкант, истинно артистическая натура, даром что робкого нрава, – Марсель Гонтран, сын одного из местных землевладельцев; его талант заслуживал лучшего удела. Когда он играл, Клер закрывала глаза и забывала обо всем на свете. Ее возносил в эмпиреи всемогущий теплый поток музыки. Под ее сомкнутыми веками проплывали быстрые облака, мелькали цветные арабески, ритмично двигались сотни маленьких певчих в черных и красных одеяниях.
Одной из ее любимых забав было выдувание мыльных пузырей, и она умела наслаждаться тем коротким мгновением, когда пузырь безупречной формы, тугой и радужный, вот-вот исчезнет и на него смотришь с восторгом и любовью, тем более жгучими, что гибель его неминуема. Вот и самые прекрасные музыкальные пассажи пробуждали в ее душе тот же боязливый восторг. Она была счастлива именно потому, что знала: через миг это счастье лопнет как мыльный пузырь. Сиреневые, желтые, голубые, красные блики скользили по хрупкому прозрачному шарику, созданному ее воображением. А потом звучал последний аккорд, разбивавший разом и образ, и очарование.
– Oremus![2]– возглашал кюре.
III
Каждое воскресенье, выходя из церкви, родители вели Клер на кладбище. Могилы семейства Форжо находились в самом его центре, под охраной шеренги кипарисов, и казались командным пунктом батальонов других усопших. Клер с гордостью читала на плитах: «ГЕНЕРАЛ ГРАФ ФОРЖО, 1768–1845», «СЕНАТОР ГРАФ ФОРЖО, МЭР САРРАЗАКА, 1820–1892». Была здесь еще и детская могилка Патриса Форжо, умершего в возрасте десяти месяцев. Над ней стояла колонна с разбитой верхушкой. Ибо каждый умерший, будь он даже младенцем, имел право на свой памятник. Клер завидовала всем этим усопшим. Ей хотелось умереть молодой, совершив предварительно великие подвиги, дабы остаться блистательным воспоминанием в памяти живых.
Форжо, некогда французские крестьяне самой отборной породы, с XV века владели фермой близ Лиможа и занимались земледелием. Во времена Революции один из отпрысков этой семьи, Антуан-Артэм Форжо, вступил в армию. Став офицером в 1792 году, а затем, при Наполеоне, полковником и графом, он ушел в отставку в 1815-м, осел в Сарразаке, пристроил к дедовской ферме два дома, а затем купил маленький замок, возвышавшийся на холме, над деревней. Полковник Форжо окультурил обширные ланды и научил всю округу выращивать на них кукурузу. Когда началось завоевание Алжира, он, по просьбе короля, вернулся на военную службу и уже в чине генерала командовал одной из колонн, взявших Константину. В Сарразаке его бюст украшал площадь перед мэрией.
Его сын Пьер-Антуан Форжо в юности служил офицером в Алжире, а позже, подав в отставку, также осел на родине отцов, стал мэром Сарразака, сенатором от Верхней Вьенны, а в 1890 году в течение нескольких месяцев занимал пост министра сельского хозяйства. Рауль-Антуан Форжо, «сын предыдущего» и отец Клер, поступил в Сен-Сир и на удивление быстро сделал военную карьеру в Африке. Казалось, сама судьба сулила этому красавцу-мужчине с ярко-голубыми глазами, прекрасному всаднику, опытному воину, с его славным именем и личными качествами, высшие командные посты в армии. Однако во времена министра Комба и закона о конгрегациях[3]он внезапно оставил военную службу, притом что был самым молодым полковником Франции.
