Школьным стадионом на пустыре дело не ограничивалось, стадион (да какой стадион — футбольное поле с легкоатлетической дорожкой из какого-то древнего, убитого синтетика и яма для прыжков) был окружен небольшими кустами, и там молодые люди обыкновенно теряли девственность — во всяком случае, так утверждали школьные легенды (конечно, я тоже учился в этой школе), хотя достоверность этого факта выглядела крайне сомнительной. Впрочем, потерять ее тут было и в самом деле удобно. А пить напитки — несомненно.
Это лето было таким теплым и сырым, что одолевали комары, так что с утра тротуары были под окнами засыпаны сизыми прямоугольными пластинками от аппарата «Раптор». Комары, по всей видимости и ощущениям, воспроизводились именно где-то тут, на пустыре. Пустырь был пуст, в школе светилось только единственное окно, сторожа. Лето, каникулы. Вдали погромыхивала вспышками сухая гроза. Мы вернулись на улицу. Там мальчонка вдруг оживился и предложил:
Собственно, какая мне была разница, найдется псина к утру, прибежит. Что б ему не погулять. Надо было как-то завершать прогулку.
— Да так, мне показалось… — сказал он и замолк.
— А почему его Симпсоном назвали? — спросил я.
— Мультик такой. Он на них похож.
Я про Симпсонов мультфильма не видел, а пса помнил, типа фокстерьера, короткошерстый, но все равно лохматый.
К дому № 15
Дом № 15 был все еще на моей стороне улицы, только — уже не в моем квартале. Улица — переулок на самом-то деле, но принято было считать его улицей — делился примерно пополам, уже несомненной улицей. По ней и общественный транспорт ходил: трамвай, вот и теперь прогрохотавший^мимо, слева направо и, лязгнув, затормозивший на остановке, в пятидесяти метрах справа, за поворотом, возле магазина обуви. Из трамвая никто не вышел, и я, увлекшийся судьбой пса, предположил даже, что он мог вот просто сесть в трамвай и поехать куда-то направо — подальше от центра. Хорошо если направо, а то ведь мог сесть и в сторону центра, а там уж сыщи его. Впрочем, ночь была душной, и я бы на месте пса ни за что не стал бы запрыгивать в еще более душный вагон. Тем более что он лохматый фокстерьер, которому и так непросто в эту погоду.
Наша же улица-переулок тут видоизменялась: проезжая часть расходилась по сторонам, освобождая в центре место вполне приличному бульвару— два ряда деревьев, с дорожкой из гравия посередине. Росли на бульваре все больше липы и ясени, имелись также кусты сирени, ныне, в начале июля, уже бездействующие. Разумеется, в моменты отчаяния или просто морально-нравственного упадка за ними имели обыкновение справлять нужду лица, по вечерам пившие напитки на аллее — там имелось определенное количество лавочек. Тем не менее это место сохраняло относительную опрятность и даже комфорт. Мы со своего тротуара посвистали возможному там Симпсону, но отклика не было.
Еще в начале бульварчика была будка для торговли, полукруглый павильончик с раскладкой, типичной для точек, работающих круглосуточно. Сквозь его окна я увидел Хераскова, одного из здешних обитателей, знакомого мне примерно лет двадцать пять, поскольку он учился двумя классами младше, все в той же школе. Понятно, что мы с ним виделись постоянно. Он работал учителем, точнее — зарабатывал, но не столько в школе, сколько репетиторством по всяким языкам. Жил он ровно по диагонали от меня, в угловом доме, за которым улица примыкала к раздолбанному шоссе, идущему вдоль железнодорожных путей, прибитых к небольшой насыпи. Насыпь была отгорожена бетонным забором.
Ту часть жизни кроме насыпи ограничивали отдельные склады и автобаза поодаль. Но это к слову, для общего описания местности, поскольку уж сейчас-то эти обстоятельства никакой роли не играли. На один Новый год, впрочем, Херасков раздобыл у знакомого научно-технического интеллигента лазер небольших размеров, которым мы не столько даже пугали, сколько вводили в оторопь людей, живших в доме напротив, — в 80-е годы мерзких детских игрушек, ставящих на лицах прохожих красное пятно, как от прицела снайперской винтовки, еще не было, ну а лазер, как известно, обладает тем примечательным свойством, что не дает луча, так что источник пятна определить нельзя. «Херасков» было, конечно, прозвищем, еще из времен его первой молодости, прошедшей в хиппованиях, так что «Херасков» было связано не с древним поэтом, а с его жмот-ством, переводясь на русский примерно как «хрен допросишься». В самом деле, был Херасков прижимист. Впрочем, поэзию он, как было свойственно семидесятым—восьмидесятым, знал — даже и архаистов, как отчасти филолог. Любил ли — дело другое. Одет он был неброско, я был рад его увидеть.
Херасков вышел из ларька с чем-то поблескивающим, похоже, что с водкой в объеме примерно 0,33 — типа не спалось ему от возвышенных мыслей (иногда, кстати, его прозвище укорачивали до «Хераско» — под таким названием однажды была зафиксирована в качестве коктейля некая особенно невообразимая мешанина напитков, произведенная Херасковым). Теперь он сутуло начал поворачивать на аллейку в сторону дома, я его окликнул, и он подслеповато — у него было примерно минус семь—восемь, если выпуклость линз не преувеличивала — различил меня и даже перешел на нашу сторону.
— Чего это ночью? — осведомился он. — И с этим? — указал он на мальца совсем уж неэтично. — Это что же, твой сын? — тут он даже как бы задумался.
— Да мы собаку ищем, — как-то понуро возмутился мальчонка. — Не видели? Симпсон зовут, лохматый.
— Симпсона я знаю, — кивнул Херасков. — Но давно не видел. Он когда пропал?
