— А что я мог поделать?.. Фоня-квас решил, что любая лошадь поместится у меня между ног…
Однако от евреев, служивших с вместе с Зямой, до шкловцев доходили совсем другие истории. Тогдашние его сослуживцы, к примеру, рассказывали, что ни одна лошадь в варшавской крепости не годилась Зяме именно из-за его длинных ног.
Они рассказывали, что в начале службы Зяма как огня боялся задних ног лошади. Еще за версту он вечно принимался кричать своему коню: «Стой!», хотя тот и так стоял стреноженный, опустив голову. Подойдя ближе, Зяма вытягивал руку и дотрагивался до коня кончиками пальцев, как до горячих углей. Так продолжалось до тех пор, пока фельдфебель, учивший Зяму верховой езде, не прочитал ему, потеряв терпение, русский «мишебейрех»[8], не щелкнул нагайкой и не скомандовал:
— Верхом, сукин сын!
Зяма стал бледнее мела. Он быстро вскочил на спину коню, но от спешки и страха немного не так, как другие солдаты… А именно лицом к хвосту и спиной к гриве.
Увидев перед собой, на том месте, где должна была быть гнедая лошадиная голова с ушами, болтающийся черный хвост, Зяма в растерянности принялся двумя руками ощупывать круп и забормотал, обращаясь не то к начальству, не то к самому себе:
— А… а… де голова?
То есть: «Где голова?» Ведь Зяма точно знал, что у всякой приличной лошади должна быть голова. Он мог бы поклясться, что без головы ни одному коню не обойтись… Так куда же она подевалась?
Нагайка фельдфебеля помогла ему понять расположение частей лошадиного тела. С Божьей помощью Зяма получил хороший урок. Но едкое прозвище Зяма-где-голова, прилипшее к нему с тех пор, сохранилось и по сей день…
Поначалу Зяме многое пришлось вытерпеть от кавалеристов, своих товарищей по казарме. Солдаты постоянно насмехались над ним, передразнивали, изображая, как он колодой подпрыгивает в седле, как неловко пришпоривает лошадь длинными ногами, как с ужасом, согнувшись, обеими руками цепляется за уздечку. Наконец Зяма вышел из себя и поспорил на пачку табака, что покажет, как ловко научился ездить верхом… Взяли с собой свидетелей и, не надев фуражек, отправились в стойло. И Зяма «показал»…
Уже при виде того, как Зяма седлает коня, солдатские пасти распахнулись и затянутые в мундиры животы сотряслись от громового хохота. Ведь Зяма от большого своего мастерства все перепутал. Он набросил тяжелое седло на спину лошади, развернув его задней лукой к голове, а кожаной подушечкой — к хвосту. Подтягивая ремни и застегивая пряжки, Зяма сердито спросил: что еще за «ха-ха-ха»? Над чем смеетесь? Погодите, сейчас он покажет…
Однако вышло наоборот — как раз ему и показали, что седло перевернуто… Но Зяма ничуть не смутился и продолжил затягивать ремни.
— Вы же еще не знаете, — ответил он своим товарищам по казарме, — в какую сторону я поскачу. Захочу — поскачу направо, захочу — поскачу налево…
С изучением уставов у Зямы на службе тоже не все шло гладко. Его неправильная русская речь и странный белорусский выговор доставляли ему немало неприятностей.
Однажды во время такой лекции, когда Зяма особенно закручинился, офицер, веселый московский фоня, задал ему очень сложный вопрос:
— А што такое армия?
Зяма немного подумал и браво ответил:
— Армия, ваше благородие, это люди… это много людей, которые не смогли освободиться от призыва…
Зяма и сегодня не может объяснить, действительно ли он так думал, или это у него само вырвалось, или же он специально сказал так, потому что злился, и со злости так опасно и горько пошутил… Как бы то ни было, в тот раз он легко отделался. Офицер, учивший солдат «словесности»[9], расхохотался и сказал, что впервые слышит, чтобы жид говорил правду, да к тому же безо всякого страха.
— Молодец! — добавил офицер. — Из тебя выйдет настоящий сукин сын.
По правде говоря, Зяма, пожалуй, никогда, даже в худшие минуты своей жизни, не терял здорового и спокойного чувства юмора. Зяма был полной противоположностью своему нервному брату, дяде Ури, с его ученой желчностью. Военная служба закалила Зяму, но не заставила его огрубеть. Отслужив, он и в гражданской жизни стоял, подобно дубу, крепко и прямо. Ничего не принимал слишком близко к сердцу, в крайнем случае — только делал вид.
Много позже, когда Зяма уже отпустил бородку, а на упрямой его голове появились первые седые волосы, у его жены Михли случились гораздо более трудные, чем обычно, роды. Тогда она родила ему его младшенькую — Генку. Роженица исходила криком, а Зяма успокаивал ее на свой манер:
— Ничего, ничего, жена! Бесплодной быть куда как хуже…
Михля вышла из себя из-за такого хладнокровия. Она истерически заверещала, обращаясь к повивальной бабке:
— Где субботние подсвечники, где? Ради Бога, я хочу швырнуть их ему в голову, выкресту этакому! Что он против меня имеет, разбойник?! Дрянь такая!
Зяма же по-доброму усмехнулся и, расхаживая по комнате, затеребил бороденку:
— Тихо, Михля, не кричи! А если не можешь — так не берись…
3. Дяде Зяме не нравится Польша
Отслужив, Зяма еще ненадолго остался в Варшаве. Он решил осмотреться. Домой его не особенно тянуло. Его отец тогда был уже стар и болен. Дом он поделил между двумя старшими, выданными замуж дочерями — Блюмкой и Эткой. Умник Ури, знаток Торы, сидел на содержании у тестя. Зяма и сам не знал, к чему теперь приспособить свои хорошо поработавшие, мозолистые руки и длинные ноги, слегка искривившиеся от верховой езды. Варшаву он уже немного изучил. Зяма стал искать себе занятие в городе, но долго в нем не пробыл. От польских евреев он отскакивал, как от стенки горох. Пришлось ему податься домой, в Шклов, а оттуда перебраться в Москву. Дело было еще до изгнания[10], так что литовские и белорусские евреи в Москве катались как сыр в масле.
После Варшавы Зяма крепко невзлюбил польских евреев. Там его дурачили и на Багно, и на Валовой[11], и у него сложилось впечатление, что таково все польское еврейство. В поношенном цивильном костюме, который ему всучили как раз на Валовой, Зяма растерял свою солдатскую стать; уличные мальчишки издевались и над тем, как он выглядел, и над его выговором[12].
