Душевное здоровье Алоизы стало хрупким после временного помешательства, которое охватило ее во время войны, когда женщина думала, что Франсуа погиб. Она часто вспоминала то время и боялась, что новая волна отчаяния может снова нахлынуть и — она в этом не сомневалась — уже не отпустить никогда. Именно поэтому время от времени Алоиза останавливалась, чтобы насладиться счастьем этих дней, несмотря на те изменения, которые произошли с Франсуа, несмотря на то, что Шарль все реже и реже приезжал к ним в Пюльубьер, и на то, что ее дочь Луиза, казалось, унаследовала слабое здоровье матери. Такие короткие передышки в ее жизни научили Алоизу ценить богатство тех моментов, когда их прекрасный горный край словно укутывал своих жителей покрывалом из тепла и света, защищая от грозы, бушевавшей в мире.
Алоиза вздрогнула, напуганная шорохом веток и дуновением ветра за спиной. Была середина июля, но лето еще не клонилось к закату и было видно, что оно обосновалось надолго, уверенное в своей силе, и так просто не сдастся бурям, которые не преминут разбушеваться. «Девятнадцатое июля тысяча девятьсот тридцать девятого года, — думала Алоиза. — Вот Франсуа и Эдмон в поле. Одилия и Луиза готовят обед. Мне очень хорошо. Как хочется, чтобы стрелки часов остановились навсегда. Я хочу видеть, как Франсуа улыбается, хочу всегда сидеть здесь, в тени, жить вечно, никогда не расставаться ним». Она встала, вышла на солнце и крикнула:
— Франсуа! Я оставлю бутылку в тени.
Алоиза показала на куст папоротника за спиной, но Франсуа знаком попросил ее подождать. Она смотрела, как он шел, освещенный белыми лучами, любовалась его обнаженными руками, худым лицом, стройным телом, прикрытыми от яркого света глазами, и это было как тогда, в день их первой встречи. Алоиза сделала несколько шагов ему навстречу, остановилась перед ним, не зная, что сказать. Франсуа взял ее за руку и увел в тень, где стал жадно пить, не сводя с нее взгляда.
Затем подошел и Эдмон: сильный, коренастый и подвижный, каким был всегда. Он присел и, утерев лоб, тоже отпил из бутылки. Алоиза и Франсуа смотрели друг другу в глаза. Они ничего не говорили вслух в присутствии Эдмона, но прекрасно понимали, что означал их взгляд. Это был не просто союз двух людей, но союз с миром: лесом, полями, лугами… безмолвное согласие, словно они были одним целым, будто они могли читать мысли друг друга и мгновенно понимать, как крепко их жизни связаны между собой. Франсуа было сорок семь, Алоизе — сорок шесть. Он сохранил стройность и худобу, но сил прибавилось, когда Эдмон стал помогать им в работе. Ее формы немного округлились, но глаза цвета лаванды остались теми же, сохранив печальную серьезность и глубокую загадочность.
Эдмон молча вернулся к работе. Франсуа, который остался стоять, повернулся к полю и казался в этот момент спокойным, счастливым, лишенным сомнений при виде светлых снопов на земле.
— Закончим сегодня к вечеру, — сказал он.
Он повернулся к Алоизе и снова заключил ее в теплые объятия своего взгляда. Она думала, он скажет еще что-то, но Франсуа молчал. Знакомым жестом он обнял ее за плечи, прижал на мгновение и, не оглядываясь, ушел своей мягкой, размеренной походкой. Алоиза не двигалась. У нее закружилась голова, и ее слегка зашатало. Этот силуэт, который удалялся без оглядки, напомнил ей, как Франсуа возвращался на фронт после увольнительной, и Алоиза не знала, увидит ли она его еще когда-нибудь. Она прислонилась к стволу дуба, подождала, пока не спадет пелена, застлавшая глаза, и вернулась в прохладу леса. По тропинке, белой от пыли, Алоиза поспешила в деревню. Крыши блестели от солнца.
Скоро настал полдень. Не успели Алоиза и Одилия накрыть на стол, как с поля вернулись проголодавшиеся Франсуа и Эдмон. Прежде чем сесть, Франсуа по привычке включил радио, чтобы послушать последние известия. Диктор рассказывал о заявлении французского министра иностранных дел Жоржа Бонне, который желал, «чтобы британское правительство объявило о совместном решении двух правительств выполнить свои обязательства о помощи перед Польшей, независимо от действий Германии».
Франсуа резко отодвинул стул и в приступе ярости уронил на пол тарелку, которая разбилась. Он выругался и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Алоиза и Эдмон переглянулись и опустили глаза.
— Давайте есть, — сказала Алоиза.
Они принялись за еду, но вскоре замерли, услышав доносившиеся снаружи глухие удары. Алоиза поднялась, вышла во двор и направилась к сараю, где Франсуа колол дрова, с бешеной яростью опуская топор на колоду. Алоиза остановилась перед ним, и ее чуть не задело поленом. Она резко отскочила в сторону. Франсуа уронил топор и вздохнул.
— Ты себе же делаешь хуже, — сказала она.
— Они все забыли, — произнес он, — и начнут сначала.
Помолчав секунду, он крикнул:
— Я уверен, что они все начнут сначала!
— Не стоит волноваться раньше времени, — тихо сказала Алоиза.
Поскольку Франсуа не ответил, она продолжила:
— Несмотря на то что выпало на нашу долю, мы живем здесь и сейчас, вдвоем, в собственном доме.
Взгляд Франсуа встретился со взглядом жены, как будто до него наконец дошел смысл сказанных ею слов.
— Пойдем есть, — все так же мягко сказала она. — Главное сейчас — собрать урожай, пока не начались грозы.
— Иди! — ответил он. — Я приду.
Алоиза поняла, что ему нужно побыть несколько минут в одиночестве, чтобы прийти в себя. Выходя, она добавила:
— Рожь хороша в этом году. Нам хватит до следующего урожая, а может, даже удастся немного продать.
Франсуа покачал головой, но сил улыбнуться у него не хватило.
За три года Люси успели полюбиться прогулки на лодке по озеру Леман, филе окуня, которым она наслаждалась на тенистых террасах ресторанов, запивая его изысканным белым вином, приготовленным из винограда, растущего на крутых берегах озера, поднимавшихся вверх почти до самого неба. С первых дней пребывания в Вевейе Люси понравился этот городок, притаившийся между горой и озером, откуда в солнечные дни можно было видеть Савойские Альпы, Францию, совсем близко, как ей казалось, — достаточно просто сесть на один из этих белых пароходов, скользивших по водной глади, из Женевы добраться до Монтре, из Ле-Пюи или Моранжа — до Ивуара или Тонона-ле-Бен.
Однажды весной они с Яном сели на пароход, чтобы поплыть в Женеву, город с широкими авеню, по обеим сторонам которых выстроились шикарные многоэтажные дома, город суровый, но невероятно красивый, освещенный магическим светом и живущий, казалось, только ради озера, на котором стоял. За три года им также удалось выбраться в окрестности Вевейя — на гору Пелерин, возвышающуюся не более чем в километре от города, в Монтре с его роскошными отелями, в деревеньки, через которые проходит горная дорога на Лозанну.
Прошлой зимой поездка в Дьяблер, что в Водуазских Альпах[3], пробудила в Люси воспоминание о снежных зимах ее детства, и здесь, как и тогда, на берегу озера, она еще раз почувствовала, что дом где-то рядом. Подрастал Ганс, их сын. Ему было восемь лет, он ходил в школу, расположенную на той же улице, что и колледж, в котором Ян преподавал французский.
