Так и не сойдя с саней во время всего разговора, он поудобнее устраивается на сиденье, будто и вправду намеревается дожидаться здесь ответа ротного.
Красноармейцы взбираются на лошадей и, гикнув, поворачивают назад. Винтовки болтаются у них за спиной.
Не успевают они отъехать и десяти метров, как мужик не спеша достает из-под овчины обрез и со своего места, почти не целясь, укладывает всадников одного за другим.
Их лошади, лишившись седоков, пробегают немного вперед и нерешительно останавливаются на дороге поодаль…
Подобрав полы большого овчинного тулупа, мужик сходит с саней, отбирает «документ» и деловито прячет у себя на груди.
Становится заметно, что он высок и силен, движения у него точные и быстрые и вообще он весьма расторопен. Он подходит к лошадям, уверенно поглаживает их по крупу, треплет морду, успокаивает и на всякий случай проверяет чересседельные сумки. Не найдя ничего интересного, свистом отгоняет лошадей, те отбегают назад по дороге и скрываются из виду.
Убитых красноармейцев мужик волоком тащит к своим саням. Обрывает на ходу красные ленты на папахах, комкает и бросает в сугроб, присыпает снегом. Осматривает их винтовки, щелкая затворами, и заталкивает к себе под сиденье. После этого привычно устраивает убитых сверху на розвальни, все так же что-то бормоча под нос.
Пока он возится в санях, смерзшиеся трупы смещаются, и среди них открывается невероятной красоты юное девичье лицо в обрамлении разметавшихся пепельных волос. Под глазами залегли страшные иссиня-черные глубокие тени.
Мужик замирает, как от удара, и долго стоит над девушкой неподвижно, не смея прикоснуться, пока у нее на спекшихся губах редкого прекрасного рисунка медленно-медленно тает упавшая крупная снежинка…
От этого лица веет вечностью и неземным просветлением.
Мужик, очнувшись наконец, бережно поправляет на девушке выглядывающую местами теплую беличью шубейку, стараясь укутать получше и потеплей, и аккуратно закрывает сверху сани той же рогожкой.
Очевидно, именно таким странным образом, между смерзшимися телами убитых, он надежнее всего смог упрятать свой бесценный груз.
Мужик взбирается на свое место возницы и трогает лошадь, все так же приговаривая, будто все еще продолжая разговор с красноармейцами:
– Сосчитай, поди, всех не сосчитаешь, да и кто считать-то будет?
* * *
Низко над дорогой, еще прижимаясь к горизонту, в фиолетовом небе восходит первая, пронзительно яркая, дрожащая на морозе крупная звезда.
Мужик поднимает к ней заросшее бородой лицо и вдруг с отчаянием кричит ввысь по-французски:
– Мой Бог, да сжалишься ты когда-нибудь над нами?!
Лето 1916 года Пикник в Царском Селе
Тот же голос, в котором слышны теперь легкие игривые интонации, произносит по-французски:
– Мой Бог, неужели вы не сжалитесь надо мной сегодня, мадам, над бедным усталым солдатом?!
Женский голос отвечает с некоторой заминкой сначала по-французски, затем повторяет по-русски:
– Да ведь я вас сама еле отыскала, несносный! Не окликни я вас там, у куртины возле павильона, вы бы, пожалуй, и не признали меня!
Прохладный сияющий летний день в Царском Селе. Пологий зеленый спуск в «дикой» стороне Александровского парка, где кончаются ухоженные, засыпанные гравием дорожки, ведет к пруду. Сквозь свежую июльскую зелень кое-где проглядывают изящные садовые павильоны, нарядно белеют мраморные скульптуры, мелькают светлые платья дам. В отдалении на садовых тропинках видны прогуливающиеся пары, звучат негромкие голоса, французская речь, приглушенный женский смех.
Внизу у насыпи, густо укрытой небольшими желтыми цветами, откуда начинается ажурное плетение арок чугунного моста, в тени раскидистого дерева щеголеватый уланский офицер в парадном мундире, с белым эмалевым крестиком св. Георгия в петлице, фамильярно целует ручку намного выше перчатки яркой эффектной даме неопределенного возраста, откровенно заглядывая ей в глаза. Дама отворачивается, но не отнимает руки, только старается закрыться кружевным зонтиком.
– Оставьте! Как можно? Увидят! Вы так неосмотрительны. Сегодня здесь весь двор, их величество с семьей. Вы отстали от света там, в своих галицийских окопах. Сейчас другие нравы. Вольности теперь не поощряются.
– Какая ж это вольность, когда я почтительнейше прошу вас о том, что принадлежит мне по праву, не так ли, мадам Сазонова? А ваши письма, ваши клятвы? – при этом офицер заботливо похлопывает по холке гнедого скакуна с высоким уланским седлом, нетерпеливо перебирающего тонкими породистыми ногами.
– Да, да, да, – быстрым шепотом отвечает мадам. – Но сейчас не место, князь. Может быть, позже, завтра в Аничковом дворце. Императрица Мария Федоровна устраивает у себя в честь дня рождения цесаревича-внука что-то вроде небольшого бала. Ведь вы не пропустите случай повальсировать? Настоящие балы сейчас так редки… И после, после, в ночь – куда угодно!
Офицер, склонив голову, вновь припадает к ее руке, и мадам Сазонова, высоко вздымая грудь, вдыхает запах его волос.
– Ах, этот запах, это так волнует – запах пороха, ночных костров, бивуаков, запах сражений и отваги! – и глаза ее мечтательно закатываются.
– Это английский одеколон, мадам, – с отрезвляющей холодностью произносит улан.
– Фу, какой вы циник, князь! Неужели на фронте вы потеряли весь свой шарм? Это неучтиво, наконец! – Мадам принимает обиженный вид и надувает губки, словно подставляя их для поцелуя.
Офицер, вынужденный теперь ответить поцелуем на ее ужимку, без особой, впрочем, горячности, вдруг замечает сквозь кружево зеленых кустов играющую в теннис девичью фигурку и откровенно засматривается на нее. Мадам Сазонова прослеживает этот взгляд, поджимает губы в ниточку, ее лицо становится напряженным и злым.
– Да вы не слушаете меня, князь! Что вас так занимает?
– Вы правы, очаровательница. Кажется, я действительно отстал от мирной жизни. Кто это там держит партию в лаун-теннис? Теперь это у вас при дворе новейшая мода?
– Ах, негодник! – Сазонова бьет его перчаткой по плечу. – Вас не моды интересуют! Только напрасно вы заглядываетесь, даже ваши боевые заслуги «перед царем и Отечеством» (тут дама позволяет себе немного иронии в голосе) не составят вам службу. Это сама великая княжна Анастасия.
Он, задумчиво:
– Вот как? Младшая из княжон? Как выросла!
– Вы хотели сказать – как похорошела, не так ли, князь? – мадам Сазонова ревниво кривит губы.
Но офицер не отвечает. Он не слышит ее.
Лето 1913 года Воспоминание
По парадной лестнице Александровского дворца, крытой широкой красной ковровой дорожкой, не поднимается – взлетает молодой щеголеватый улан. На нем новенькая, с иголочки, сияющая, как и его лицо с тонкими юношескими усиками, парадная гвардейская форма с золотыми шнурами аксельбантов. Руки его заняты большой папкой из тисненой кожи с документами. Наверху гвардейца останавливает дежурный дворцовый офицер:
