Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 56
Ошметки летели на новые светло-голубые обои в беззащитных серебристых блестках.
Настенные часы в виде кошачьей морды уныло опустили усы. Половина четвертого. Валерка придет не раньше чем через полтора часа. Лада не выдержала и закричала с предательскими слезами в голосе:
— Как вам не стыдно мусорить, это безобразие!
Всегда не любила рыбу, а сейчас просто ненавидела. Старый хрыч невозмутимо улыбался.
— Ох, уж эти бабы! Одни капризы да истерики! Подумаешь, рыба ей не нравится! Не ешь! Я уже не в том возрасте, чтоб с вашей сестрой заигрывать.
Лада горько пожалела о том, что не умеет неистово и самозабвенно ругаться. Не получается — и все тут. Слишком много думает, спонтанности нет. Выходит жалко, как у обессилевшего ребенка. Валера всегда смягчался в такие минуты. Прижимал к себе, большой и сильный. Настоящий слоненок. Она тотчас разозлилась на себя за нежность к мужу: ведь это он во всем виноват, родственные чувства, видите ли, взыграли ни с того ни с сего! Еще раз взглянула на старика, сосредоточенно жующего рыбу беззубым ртом, и ринулась в ванную.
Лада очень долго мыла руки, несколько раз намыливала, взбивала пену. Точно хотела избавиться от запаха рыбы, затхлости, грязи и зла. Какое может быть зло?! Все это мистика, заигравшееся воображение. Вытерла слезы, умылась, лицо без косметики до смешного детское: вздернутый носик, большие глаза, прямо Алиса из мультика. А ей уже двадцать пять, совсем взрослая. Выключила кран. Ворвался детский писк и впервые принес облегчение. Обычно, что греха таить, когда слышала, все внутри сжималось: опять впереди марафон, конец передышке.
Лада подбежала к кроватке, подхватила, прижала малыша к груди. Маленький, хрупкий, беспомощный… Смотрит радостно, внимательно, взгляд уже научился удерживать, улыбнулся, неумело растягивая губки.
— Артошка, Артемий! Солнышко мое! Тут за спиной проскрежетал кашель.
— Дай правнука-то подержать! — и протянул свои коряги. — Ты не бойся, я руки сполоснул после рыбы.
— Вы, должно быть, простужены, заразите ребенка.
— Ну, это ты загнула, Ладка! — отрезал дед. — Никакая хворь меня со времен войны не берет. А кашель — это от курева.
— Ну, ладно, только на минуточку! — тревожно почему-то стало, будто навсегда забирали ее маленького птенчика.
Глава 2
Все не так. Назад в прошлое
Петр Константинович отдал Ладе младенца в голубых бархатных ползунках, подумал неприязненно: «Чистенький, сытый и пахнет как-то не так, как должны пахнуть дети. И это единственное, что я оставил после себя». Почему-то внука Валерия он не брал в расчет.
Слишком уж все здесь его раздражало: и душная от обилия финтифлюшек квартира, и эта глупая заносчивая девка.
— Пойду пройдусь, — бросил в сторону Лады.
Невестка с ребенком на руках стояла, отвернувшись, и будто не слышала. Еле передвигая ноги, он спустился по лестнице, добрался до ближайшей скамейки во дворе, осторожно уселся и закурил.
«Разве таким я был? Джигит, черт побери! А что осталось? Доходяга, мерзну при двадцати пяти градусах тепла».
Петр Константинович, поежившись, застегнул куртку, плюнул под ноги, усмехнулся. Все не так, и небо недостаточно синее, с какой-то молочной белесостью. Молоко Петр Константинович не переваривал, в рот не брал, даже в голод. «Нет, и все!» — прошептал, как заклинание, и тут же ощутил крохотный мгновенный импульс энергии, словно тоненький ручеек в песке появился и сразу иссяк. Обрубки тополей скупо, будто по карточкам, выдавали ошметки пуха. Издалека выплыло размытое поблекшее воспоминание, может быть, самое первое.
Увидел себя словно со стороны: крохотный несмышленыш барахтается в нежных, ватных сугробах, светит счастливое, сказочное солнце, он, как щенок, прыгает за пушистыми комочками, смеется. Старик поймал пушинку негнущимися пальцами, помял. «Не то! И мир не настоящий, слишком яркий, аж глаз режет, прямо Диснейленд какой-то».
Все эти олухи, разряженные, сытые дети, пестрые детские площадки, беспечно оставленные велосипеды… Благополучие, прущее из всех щелей, бесило, он сам не понимал, почему. Может быть, слишком сросся с иссушенным солнцем городом, где прожил больше полувека. Пропыленные, поблекшие строения, вокруг ни деревца, ни скамейки — ничего, что могло бы сгодиться на металлолом или на топливо. Да, нет даже мусорных баков, ведра выносят в яму на пустыре, пока не заполнится, потом зарывают бульдозером. А дома? Вроде те же пятиэтажки советских времен, только там это распадающиеся остовы, сорок лет не знавшие ремонта. Он представил себе потрескавшиеся стены, подвал, заполненный водой, сочащиеся сквозь щели струйки из прорванных давным-давно труб и огромное болото под окном. Инкубатор для комаров, вашу мать! А сосед-зверек еще ухитряется мыть там машину. Да, милые мои, для вас это небылицы, фантастика! Он усмехнулся, вспомнив удивленную Ладину физиономию, когда та услышала, что у него в квартире не работает водопровод (в принципе, никогда!). Да-да, там много еще чего нет, главное, нет простой радостной беспечности. Там человек — охотник. И никаких изнеженных птичек, собачек! Это вы с ними сюсюкаете, а там их едят. Представьте себе, двадцать первый век и собачатина на закуску, невероятно! Да, вот такая Кзыл-Орда! Даже название дикое, как степное войско. И он совершил дикий поступок, однажды выйдя из поезда на случайной остановке и оставшись там навсегда.
Петр Константинович оживился и со злым озорством взглянул вокруг. Там ни одно живое существо ближе, чем на выстрел, не подойдет, а тут нате вам — жирные голуби так и шастают под ногами, лениво подбирают семечки. Он присмотрелся, вопреки всему улыбнулся, полез в карман за остатками бутерброда и осторожно, не веря самому себе, начал крошить птицам хлеб.
Петр Константинович ни сыну, ни внуку никогда не рассказывал, что родился и вырос в Москве, и не в этом Измайловском захолустье, а в центре, на улице Герцена, в пяти минутах ходьбы от Кремля. Да и зачем об этом говорить, если никто не спрашивал. Для всех он — старый казах, коричневый, как копченая рыба. Какие тут, к чертовой бабушке московские корни! Отрубил их когда-то, раз и навсегда. Но неясность, тревога оставались, нужно разобраться. Пятьдесят лет откладывал, а тут весной почувствовал, что времени больше нет. И вот рванул в столицу, заодно и родственничков повидать перед дорогой в никуда. Старик неторопливо закурил еще одну сигарету и вернулся к воспоминаниям, которые последнее время были сильнее реальности.
Ноябрь, 1941 год. Москва. Холодная, полутемная, тесная комната, крашеные облезлые стены, железная кровать, ширма, заклеенное крест-накрест окно. Массивное дореволюционное зеркало торчало среди убогой обстановки, как что-то чужеродное. Рама с чудными завитушками, отец говорил: «Стиль модерн!» До чего же неподходящее название для отжившего старья! Левке зеркало не нравилось: занимало слишком много места, да и глядеться в него — чисто бабское занятие. Разве что сейчас, когда никто не видит. Вообще-то любоваться особенно нечем: морда ободранная, в синяках, сам худющий, бледный, отцовский свитер висит, как мешок. Совсем незаметно рельефа мышц. Хотя тело ого-го, не зря же тренируется каждый день. Мать ворчала: «Лучше бы уроки делал с таким прилежанием!» Вот еще! Мальчишка хмыкнул и начал рассматривать свою гордость — солдатские штаны цвета хаки. Отец подарил. Папка — настоящий офицер, три войны прошел. А мать все с пустяками пристает, командовать пытается, да и отца совсем извела. Все ей не так: коммуналка противная, комната убогая, денег мало, мужа рядом нет. «Не понимает она!» — повторил папкины слова Левка. Чего конкретно мама не понимает, сын не мог сказать, но чувствовал, что чего-то большого и важного. Может, поэтому и не пишет отец? Как ушел на войну — ни слуху ни духу. Мать, хоть тресни, не признает, что Левка уже взрослый, все кудахчет наседкой, будто он все еще тот малыш с карточки на комоде. Презрительный взгляд скользнул по желтовато-коричневой отретушированной фотографии.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 56
