Кит вздохнул.
— Кажется, скоро я буду иметь удовольствие похоронить тебя, — продолжал дядя.
Кит уныло покачал головой:
— Не хочу беспокоить червей! Предпочитаю крематорий.
Джон Беллью принадлежал к тому старому, закаленному племени, которое в пятидесятых годах переправилось через прерию в повозках, запряженных волами. К суровому закалу, унаследованному им от предков, прибавился закал трудного, тревожного детства, прошедшего в пору освоения новой земли.
— Ты живешь не так, как надо, Кристофер. Мне стыдно за тебя.
— Мот и кутила, не так ли? — рассмеялся Кит.
Дядя пожал плечами.
— Не гляди на меня так уничтожающе, дядюшка, — сказал Кит. — Кутежи — вещь неплохая, но, к сожалению, ты ошибаешься. Я давно перестал кутить: у меня нет времени.
— В чем же дело?
— Работа замучила.
Джон Беллью расхохотался.
— Право?
Он опять рассмеялся.
— Человек — продолжение окружающей среды, — изрек Кит, указывая на дядюшкин стакан. — Смех твой горек и жидок, как вино в твоем стакане.
— Работа замучила! — язвительно повторил дядюшка. — Да ты не заработал ни одного цента за всю свою жизнь.
— Нет, заработал, но не получил. Я зарабатываю пятьсот долларов в неделю и работаю за четверых.
— Картины, которых никто никогда не купит? Модные пустячки, безделушки… Плавать умеешь?
— Когда-то умел.
— А ездить верхом?
— Пробовал и это.
Джон Беллью негодующе фыркнул.
— Я счастлив, что твой отец в могиле и не видит тебя во всем твоем бесстыдстве. Твой отец был с ног до головы мужчина, понимаешь? Настоящий мужчина! Он выбил бы из тебя всю твою музыкальную и рисовальную дурь!
— Что делать! Таков наш упадочный век! — вздохнул Кит.
— Если б был какой-нибудь толк ото всех твоих искусств, — сердито продолжал дядя, — ну, это я еще понимаю, это я еще бы мог стерпеть. Но ты за всю свою жизнь не заработал ни цента и не знаешь настоящего труда мужчины!
— Гравюры, картины, веера… — перечислил Кит.
— Ты пачкун и неудачник. Какие ты картины написал? Несколько мутных акварелей и кошмарных плакатов. И ни разу ничего не выставил, Даже здесь, в Сан-Франциско.
— Одна моя картина висит в зале этого клуба.
— Мазня! А музыка? Твоя милая, но бестолковая мама тратила сотни на то, чтобы обучить тебя музыке. Но ты и тут осрамился. Ты даже пяти долларов не заработал, ну, хотя бы аккомпанируя кому-нибудь на концерте. Песенки твои? Дребедень, которую никто не печатает и никто не поет, кроме бездельников, прикидывающихся богемой.
— Я выпустил книжку. Помнишь, томик сонетов? — робко возразил Кит.
— Во сколько он тебе обошелся?
— Сотни две долларов, не больше.
— А еще у тебя какие заслуги?
— Одна моя пьеска ставилась как-то на открытой эстраде.
— И что ты получил за нее?
— Славу.
— А ведь ты когда-то умел плавать и пытался ездить верхом! — гневно воскликнул Джон Беллью, опуская бокал на стол с совершенно излишней стремительностью. — Скажи, ну куда ты годишься? Денег на твое воспитание не жалели, но даже в университете ты не играл в футбол. Ты не умеешь грести. Ты не умеешь…
— Я занимался фехтованием и боксом. Немного.
— Когда ты тренировался в последний раз?
— Да после университета забросил; считалось, что я прекрасно рассчитываю расстояние и время, но только…
— Продолжай.
— Меня называли свободным художником.
— Скажи прямо: лентяем.
— Да, это примерно то же самое — в деликатной форме.
— Мой отец, сэр, а ваш дед, старый Исаак Беллью, одним ударом кулака убил человека, когда ему было шестьдесят девять лет.
— Кому было шестьдесят девять лет? Убитому?
— Нет, деду твоему, никчемный ты бездельник! Ты в шестьдесят девять лет не сможешь убить и комара.
— Времена переменились, дядюшка. В наше время за убийство сажают в тюрьму.
— Твой отец проскакал однажды сто восемьдесят пять миль без отдыха и насмерть загнал трех лошадей.
— Живи они в наши дни, он благополучно храпел бы всю дорогу в купе спального вагона.
Дядя чуть было не вышел из себя, но сдержал гнев и спокойно спросил:
— Сколько тебе лет?
— Да как будто бы мне…
— Знаю, двадцать семь. Двадцати двух лет ты окончил колледж. Мазал, бренчал, строчил и болтался без дела пять лет. Так скажи мне, ради бога, куда ты годишься? В твои годы у меня была одна единственная смена белья. Я пас стада в Колузе. Я был крепок, как камень, и мог спать на голом камне. Я питался вяленой говядиной и медвежьим мясом. Ты весишь около ста пятидесяти фунтов, а я хоть сейчас могу положить тебя на обе лопатки и намять тебе бока.
— Для того, чтобы опорожнить стакан коктейля или жидкого чая, не нужно быть силачом, — примирительно пробормотал Кит. — Неужели ты не понимаешь, дядюшка, что времена переменились? И, кроме того, меня неправильно воспитывали. Моя милая бестолковая мама…
Дядю передернуло.
— …судя по твоим рассказам, слишком меня баловала: держала в вате и так далее. А если бы я мальчишкой принимал участие в тех достойных мужчины забавах, за которые ты так ратуешь, я был бы теперь другим человеком. Скажи, почему ты никогда не брал меня с собой? Холл и Робби ездили с тобой и на Сьерры и в Мексику…
— Я считал тебя недотрогой и неженкой.
— Сам виноват, дядюшка, — ты и моя милая — гм — мама. Как я мог закалиться? Ведь меня считали недотрогой и неженкой. Что же мне оставалось, кроме гравюр, картинок да вееров? Моя ли вина, что мне никогда не приходилось добывать себе на хлеб в поте лица своего?
Старик с нескрываемым негодованием смотрел на племянника. Это легкомыслие и дряблость выводили его из себя.
— Я снова собираюсь отправиться в путешествие, достойное мужчины, как ты выразился. Приглашаю тебя.
— Запоздалое приглашение… Куда?
— Холл и Роберт отправляются в Клондайк. Я провожу их через перевал и спущусь с ними к озерам. Потом обратно.
Кит не дал ему договорить. Он вскочил со стула и схватил дядю за руку.
— Спаситель мой! — воскликнул он.
Джон Беллью недоверчиво насторожился. Он не ожидал, что его приглашение будет принято.
— А ты не шутишь? — спросил он.
— Когда мы отправляемся?
— Это очень трудное путешествие. Ты будешь нам обузой.
