На протяжении десятилетия Пекин сопротивлялся давлению Вашингтона в лице Генри Полсона, министра финансов США и бывшего босса «Голдман Сакс», который требовал массовой финансовой либерализации. За семь лет, предшествовавших 2008 г., объем китайской экономики вырос более чем в три раза. Однако по мере развития Пекин терял терпение, с каким ему приходилось выслушивать назидания иностранцев, а с наступлением западного финансового кризиса взгляды людей вроде Ван Цишаня распространились по всей системе и вырвались наконец на поверхность, да еще с доселе невиданной силой. Многие китайские руководители начали вслух декларировать настроения, которые Ван Цишань высказывал в приватном порядке, а именно: «Какого дьявола мы слушаем Запад? Чему он нас может научить?!»
Многие пытались проанализировать и объяснить постмаоистскую модель правления, запущенную Дэн Сяопином в конце семидесятых. Является ли она великодушной автократией сингапурского толка? А может быть, это государство, идущее по пути капиталистического развития, подобно Японии? Неоконфуцианство, замешанное на рыночной экономике? Замедленная версия постсоветской России, где элита прибрала к рукам общественные средства производства для личного обогащения? Социализм баронов-разбойников? Или же речь идет о принципиально новой модели — так называемом пекинском консенсусе, как гласит модный афоризм, — которая выстроена вокруг прагматической, проблемно-ориентированной политики и технологических инноваций?
Мало кто теперь решается описывать существующую модель как коммунистическую, даже сама правящая КПК.
Этот анализ до некоторой степени объяснил, каким образом идеи коммунизма оказались затушеваны в ходе развития крупнейшего коммунистического государства мира. Многочисленные головокружительные противоречия современного Китая способны кого угодно сбить с толку. То, что вначале было революционной партией, ныне прочно укоренилось в качестве истеблишмента. Коммунисты пришли к власти на волне общественного омерзения к коррупции, однако сами оказались поражены той же самой раковой опухолью. Высшие руководители во всеуслышанье клялись в приверженности марксизму, а в деле создания рабочих мест опирались на безжалостный частный сектор. Партия проповедовала равенство, а сама сидела на доходах, распределяемых с типично азиатской несправедливостью. В свое время коммунисты презирали дореволюционный компрадорский класс китайских дельцов, но с бесстыдной поспешностью ринулись создавать альянс с магнатами Гонконга, вернув себе эту британскую колонию в 1997 г.
Разрыв между надуманной партийной риторикой («Китай — страна социализма») и реальностью увеличивается из года в год. Однако партия обязана защищать эту риторику, коль скоро риторика выражает ее политический статус-кво. «Их идеология является идеологией власти и, следовательно, оправданием власти», — говорит синолог Ричард Баум. Последовательное развитие этой логической посылки означает и защиту существующей системы. Как выразился Дай Бинго, самый высокопоставленный чиновник китайского МИДа, «наша ключевая задача — поддержание фундаментальной системы и национальной безопасности». Суверенитет, территориальная целостность и экономическое развитие, то есть приоритеты любого государства, подчинены необходимости сохранить партию у руля власти.
Партия всячески старалась не демонстрировать крепкие мускулы своего продолжительного правления на передний план общественной жизни Китая. Для многих на Западе оказалось очень удобным придерживать КПК в тени и делать вид, что в Китае действует эволюционирующая правительственная система, для которой характерны сильные и слабые стороны, выверты и недостатки, как и в любом другом государстве. Процветающая экономическая жизнь и позитивный отклик на глобализацию предоставили им возможность забыть о том, что коммунизм по-прежнему сохраняет свою хватку, словно ныне вездесущие кофейни «Старбакс» свидетельствуют о политическом прогрессе.
Но стоит заглянуть под капот китайской модели — и Китай предстает вполне коммунистическим. Владимир Ленин, разработавший прототип для управления коммунистическими странами во всем мире, с ходу узнал бы эту модель. Длительность пребывания Коммунистической партии Китая у власти зиждется на простой формуле, взятой из ленинского наследия. Ибо в ходе любых реформ минувшего тридцатилетия партия строго следила за тем, чтобы держать в кулаке государственную машину и трех китов стратегии собственного выживания. Эти киты — кадровый контроль, пропаганда и Народно-освободительная армия.
С момента провозглашения себя единственной легитимной властью в объединенном Китае в 1949 г., партия размещала своих членов на всех без исключения ключевых постах государства, на любом уровне. Все китайские СМИ подчиняются командам Отдела пропаганды, даже если выбиваются из сил, чтобы соответствовать веку Интернета. Ну а вдруг кто-то решится бросить вызов системе? Ничего, у партии есть могучий резерв, ведь она всегда держала под строгим контролем вооруженные силы и спецслужбы — гаранты своей власти. В полиции на всех уровнях — от мегаполисов до мелких деревень — имеется «отдел внутренней безопасности», чья роль в том и состоит, чтобы защищать режим партийного правления, иными словами, «выпалывать» «несоответствующие» политические взгляды, пока они не приобрели широкую аудиторию.
Китай давно поменял старомодную систему центрального планирования на более прилизанную гибридно-рыночную экономику, величайшее инновационное достижение партии. Однако попробуйте проанализировать Китай по списку дефиниций Роберта Сервиса, ветерана-историка и специалиста по Советской России, — и увидите, что Пекин сохранил удивительно много качеств, характерных для коммунистических режимов XX столетия.
Подобно коммунизму на пике своего могущества, КПК выкорчевала или, если угодно, «оскопила» политических соперников; ликвидировала независимость судов и прессы; ограничила религию и рамки гражданского общества; ошельмовала конкурентные версии национального строительства; централизовала политическую власть; внедрила широкую сеть спецслужб, а диссидентов отправила в трудовые лагеря. Подавляющую часть своей жизни (хотя нынче и в меньшей степени) партийные руководители в Китае подражали коммунистам былых времен, провозглашая «непогрешимость доктрины», а себя выставляя «безупречными знатоками человеческих дел».
КПК неоднократно находилась на грани саморазрушения, в частности, после тридцатилетнего периода жестоких кампаний Мао Цзэдуна, продолжавшихся с пятидесятых годов, а затем вновь в 1989 г., когда армия подавила демонстрацию в Пекине и выступления в других городах. Сама партия претерпела экзистенциальный кризис вслед за крушением Советского Союза и его сателлитов, причем эхо этого события, затянувшегося на три года вплоть до 1992, откликается в пекинских коридорах власти и по сей день. После каждой катастрофы партия поднимала саму себя за волосы, чинила и обновляла доспехи и усиливала фланги. Каким-то образом она пережила, перехитрила, перещеголяла или попросту объявила вне закона своих критиков, посрамив всех ученых мужей, которые предрекали ей верную гибель на многочисленных перекрестках истории. Даже взятая сама по себе, то есть в роли политического аппарата, КПК поражает масштабами. К середине 2009 г. в нее входило 75 миллионов человек, то есть примерно каждый двенадцатый взрослый китаец — член партии.
