Дольникер не понимал ни слова из этой беседы. Даже во время записи он не очень-то вникал в суть дела. После последнего коалиционного кризиса его назначили, по прискорбной ошибке, заместителем гендиректора Минздрава. Он проработал в этой должности всего неделю, но за это время Государственное радио успело взять у него интервью «О нашей системе здравоохранения», и теперь, через несколько месяцев, они разыскали запись и передали ее.
— Кажется, вы себя лучше чувствуете, — заметил секретарь, — но я бы все же вызвал врача. Сейчас я вернусь, Дольникер.
— Дольникер, — бормотал политик, засыпая, — лечебные учреждения…
* * *
— Госпожа Дольникер, — заявил профессор Таненбаум, — давление вашего мужа в любой момент может привести к катастрофе.
— А что я могу сделать? — ответила Геула Дольникер. — У меня нет никакого влияния на этого безумца.
Профессор снял с руки Дольникера резиновую манжетку для измерения давления, положил ее рядом с липкими кружками кофе, оставшимися на клеенке с утра. Десятки лет профессор был домашним врачом в семействах высших партийных чиновников и уже привык к тому, что создатели образа государства живут в весьма скромных условиях, однако всякий раз квартира Дольникеров заново его потрясала. В квартире было всего две маленькие комнаты. Поскольку Геула также была важным партийным функционером, у нее никогда не было лишнего часа для ухода за домом. Старая мебель сгрудилась в одном углу, покрытая табачным пеплом и пылью. На стенах висели пейзажи в позолоченных рамках — того сорта, что продают на улицах. А между ними в центре — прекрасный подлинник Ван Гога — дар общины Копенгагена.
Геула, грузная и достаточно безобразная супруга Амица Дольникера, стояла у постели больного, с трудом сдерживая гнев. Она вернулась домой довольно поздно после тяжелого дня в Организации женщин, безразличных ко всему, и обнаружила мужа храпящим на полу у заваленного бумагами кресла, несмотря на радио, отчаянно вопящее народные танцы.
— Госпожа Дольникер, — резко заявил профессор, — буду откровенен: даже небольшое волнение вашего мужа может привести к непоправимому.
Дольникер покраснел, на его лбу вздулись жилы.
— Что может случиться? — прохрипел он.
— Инфаркт.
— Слышишь, Дольникер… сдохнешь как собака, если не будешь себя беречь.
— Только радикальное изменение образа жизни может спасти господина Дольникера. Если он будет по-прежнему вести жизнь высокопоставленного политика…
— Я не политик, — прошептал больной, — я — государственный деятель.
— С точки зрения медицины это одно и то же. Нам придется значительное время быть вдали от политической жизни. Избегать всего, что может стать причиной волнений. Имеются в виду и всевозможные развлечения.
— Ты слышишь? — жена повысила голос. — Теперь тебе выступать нельзя!
— Во всяком случае, первый месяц отпуска, — подтвердил врач, — затем, если появятся признаки выздоровления, мы разрешим вам выступать раз в неделю перед публикой, как можно более вам симпатизирующей.
Тут произошло знаменательное событие. Амиц Дольникер, символ поколения завоевателей и строителей страны, расплакался.
— Смотрите, Дольникер, — успокоил его Зеев голосом, преисполненным понимания, — мы оба поедем на два месяца в Швейцарию. Оттуда будем поддерживать постоянную телефонную связь с Центром партии…
— На мой взгляд, это не решение, — отреагировал профессор, — господин Дольникер должен сжечь за собой все мосты. Ему нужно удалиться как можно дальше от городской жизни.
— Господа! — взывал Дольникер к профессору, заламывая руки. — Но подумайте и о стране!
— Быстрейшее выздоровление Амица Дольникера — это и есть максимальная польза для страны.
Это заявление нашло отклик в сердце ослабевшего государственного деятеля. Дольникер сдержал свои чувства и приподнялся в постели:
— Товарищи! Я готов!
— Браво! — зааплодировал профессор, но Геула тут же заставила его умолкнуть:
— Прекратите, профессор! Дольникер только говорит. Он не может жить без собраний, журналистов, радио…
— Да будет вам известно, госпожа, — закричал Дольникер, — что я уеду инкогнито в такую заброшенную деревню, где не будут даже знать, кто я! Если такая у нас вообще существует.
— Такого места нет, — сказал Зеев, — лучше поедем-ка в Швейцарию на пару месяцев.
— Это невозможно из принципа, — заявил политик, — я дал обет никогда не покидать Страну Израиля, разве только в силу правительственной миссии.
— Это можно уладить, — пробормотал Зеев, но тут в дверь позвонили. Геула открыла дверь и известила:
— Шолтхайм из продовольственного концерна
«Тнува»! Теперь! В одиннадцать ночи!
* * *
Кабинет Дольникера соответствовал общему состоянию квартиры. Посреди узкой комнаты стоял тяжелый письменный стол в стиле барокко, на нем валялась куча брошюр, ежегодников, специальной литературы. Страницы большинства книг были не разрезаны. В углу на потертой стойке красовалась скульптура хозяина кабинета — творение итальянского скульптора-сиониста 30-х годов. Над столом висела видавшая виды люстра с восемью плафонами, причем только один из них распространял по комнате тусклый свет.
— Добрый вечер, Шолтхайм, садитесь.
Политик принял гостя, одетый в пижаму.
— Давайте к делу. Что там у вас?
Это был снова тот самый Дольникер, вырубленный из твердого материала, «пестик в ступке», каким знали его приближенные десятки лет.
Директор «Тнувы» почтительно поклонился. Он пришел с просьбой — срочно нужны 600 000 лир из фонда ссуд для регионального развития.
— Вам повезло, Шолтхайм, что вы не опоздали на день. Свяжитесь с кредитной комиссией. Я не возражаю.
— Просто не знаю, как вас благодарить.
Дольникер сидел за столом, задумавшись.
— Я так понимаю, что «Тнува» связана с самыми отдаленными точками провинции…
Зеев начал покашливать, но не сумел помешать шефу, ставшему вдруг весьма серьезным.
— Назовите-ка, Шолтхайм, самые удаленные и изолированные из ваших деревень.
Шолтхайм посмотрел на политика с удивлением и через некоторое время ответил:
— В восточной части Верхней Галилеи, почти на границе с Ливаном, есть деревня, о которой практически никто не знает. Я знаком с ней лишь потому, что ее жители поставляют нам весь тмин в стране.
— Тмин? — враждебно воскликнул Зеев. — Что такое тмин?
— Так называются, дорогой друг, маленькие черные зернышки на тминном хлебе, — продемонстрировал свою знаменитую эрудицию Дольникер, сопровождая ответ саркастической улыбкой, — ну, что скажете?
