Обычное дело, если они крутят с такой невезучей в любви дамочкой, как я.
Я уже обращалась к врачу. Но никакой врач не поможет оправиться с обострением хронической, благословленной матерями, неверности латиноамериканских мужчин. Заметьте, это не только стереотип. Если бы! Хотите знать, что сказала мне моя кубинская бабушка в Юнион-Сити, когда я сообщила ей, что меня обманывает мужчина? «Bueno[4], крепче дерись за него, mi vida[5]». Разве врачу по силам помочь? Мужчины изменяют, а женщины, от которых ждешь, что они будут твоими союзницами, тебя же и осуждают. «Так ты что, – спрашивает abuelita[6]скрипучим голосом с сильным акцентом, посасывая «Виргиния слимс», – кажется, снова прибавила в весе? Ты уверена, что всегда хорошо выглядишь, когда встречаешься с ним, или так и ходишь на свидания в джинсах? А как насчет волос? Не слишком укоротила? И снова толстеешь?»
Мой врач – не латиноамериканка и постоянно в элегантных шарфиках – считает, что источник моих проблем – чрезмерный нарциссизм моего отца: мол, он все на свете соотносит с собой, Фиделем Кастро и Кубой. Она ни разу не была в Майами, иначе знала бы, что все кубинские иммигранты старше сорока пяти ведут себя так же, как Papi. Для них нет страны привлекательнее, чем Куба – острова в Карибском морес населением одиннадцать миллионов человек. Это примерно на два миллиона меньше, чем жителей Нью-Йорка. И еще Куба – это Мекка для большинства пожилых иммигрантов, считающих, что вернутся туда, «как только падет этот негодяй Кастро». Массовое заблуждение, скажу я вам. Если вся семья верит в такую чудовищную ложь, нетрудно сосуществовать с мужчиной, который обманывает тебя. Когда я изложила все это своему врачу, она предложила мне произвести «кубадектомию», «отсечение Кубы» и жить нормальной американской жизнью. Ничего не скажешь, здравая мысль. Только беда в том, что, как и большинство детей кубинских иммигрантов, я считаю это неосуществимым. Куба – терзающая, неизлечимая болезнь, унаследованная нами от отцов.
Я подумала: а не поможет ли загул с одним из этих симпатяг гангстеров, что сидят напротив меня? Стоит только посмотреть, как они едят прямо пальцами и как капает с креветок чесночный соус на их эспаньолки. Вот она, страсть — настоящее чувство, которое мой недоумок Эд не распознал бы даже под угрозой смерти. Или наесться сырных чипсов с орешками, пока не осовею и от боли в сердце не покраснеют белки? Или вернуться в свою крохотную квартирку, налакаться самодельных коктейлей, завернуться в белый плед, плакать и слушать мексиканскую певичку Анну Габриель – у нее еще, кажется, мать китаянка, – ее завывания о любви к гитаре?
Мне нужна вечеринка с моими sucias, и это все. Куда же подевались девчонки?
Сегодня особый день (ну-ка, будьте любезны, грохните барабанную дробь) – десятая годовщина, как сошлись sucias. Тогда мы были первокурсницами отделения журналистики и коммуникации Бостонского университета и упивались девчоночьим персиковым и ягодным пивом, которое покупали по фальшивым водительским правам (еще слава Богу, что это была не «Зима»), ходили в «Джиллианс-клуб», где играли в пул и танцевал ли под трепетный ремикс Сюзанны Беги «Луки», пока нас не выставляли под наши жалкие, наивные culitos[7]. В тот вечер мы неплохо крутили задницами. Кутили. До тошноты. О последнем я совершенно забыла.
Отвечающий за нас профессор с выцветшими темными зализанными волосами сообщил нам, что никогда на журналистику не набирали такого количества латинос, и при этом осклабил хлипкие клыки, так сказать, улыбнулся, хотя сам дрожал под своим непомерно тесным твидовым пиджаком. Мы пугали его и подобных ему. Как все, кто представлял собой «меньшинства», особенно в Бостоне. И этой коллективной силы устрашения во все более испаноязычном, гойябобоедовском городе хватило, чтобы объединить нас сразу и навсегда. И мы дружим до сих пор.
Многие из вас, полагаю, не говорят по-испански и потому не знают, что за чертовщина эта самая sucia. Ничего страшного. Некоторые из нас, sucias, тоже не знают испанского. Только не говорите моим редакторам из «Бостон газетт», куда, как я все больше убеждаюсь, меня взяли, потому что считали эдакой пикантной штучкой, типичной горячей перчинкой, чем-то между Чаро и Луис Лейн, и до сих пор не раскусили.
Я неплохая журналистка. И совсем негодная латинос, по крайней мере вовсе не то, чего от меня ждут. Только сегодня редактор остановилась у моего стола и спросила, где ей купить мексиканскую фасоль для дня рождения сына. Даже если бы я была мексикано-американкой (и вот вам прикол: я с удовольствием выдрала бы кустистые мохнатые брови вразлет Фриды Кало и сознательно избегаю любого текста, где есть слова «боксер» и «Восточная Л.А.»[8]), то и тогда бы не имела понятия о подобной ерунде.
Вы можете вообразить (спасибо телевидению и Голливуду), что sucia – это нечто красивое, забавное и иностранное, истинно суперлатиноамериканское, как таинственное имя замученного католического святого с окровавленными волосами, или драгоценный рецепт от низенькой толстенькой морщинистой старой бабушки, которая под всхлипы mariachis[9]творит эротическую магию с шоколадом, всякими травами и специями, как порхание кастаньет Сальмы Хайек, как Антонио Бандерас, несущийся на белом коне сквозь заросли кактусов, как – что там еще? – летающая свинья, как расшитая котомка и вся прочая ерунда, которую срежиссировал Грегори Нова и поставил Эдвард Джеймс Олмос. В общем, несусветная чушь.
Sucia значит «грязная девчонка» – грязнуля. Слово пришло в голову Уснейвис. Buena Sucias – весьма оскорбительно для большинства испаноговорящих людей. Так что клуб «Buena Sucias», как выразились бы многие, непочтительное название. Ясно? Непочтительное и неприятное. Видите ли, это шутка – заимствование из имени древних, как грязь, кубинских музыкантов, записывающихся с Ри Кудером, и звезды немецких документалистов. О последнем все мои знакомые нелатиносы говорят, что я генетически предрасположена испытывать к нему симпатию (хотя это совершенно не так). Мы умницы, и, как девчонки на уровне, если речь идет о поп-культуре, мы – sucias. Ну хорошо, согласна, может быть, это глупо. И мы – глупые. Но нам кажется, что это смешно, вот и все. Ребекке – нет. Однако она не веселее геморроя Гитлера. Только вы это слышали не от меня.
Я взглянула на свои часы «Мовадо» – подарок третьего поклонника, если вести счет от сегодняшнего дня. Циферблат часов ничего не выражал, как и мое лицо в тот момент, когда подаривший их сообщил мне, что возвращается к своей бывшей. По мнению Эда, я не должна их больше носить, он говорит, что это ему неприятно. Но я уперлась – купи мне что-нибудь хоть отчасти столь же приличное, и я выброшу эти часы. Хорошие. Надежные. Предсказуемые. Не то что Эд. Судя по ним, время встречи еще не настало. Значит, нечего нервничать. Все, что мне нужно, еще одно пиво: хочу успокоить нервы. Где же все-таки официантка?
