На следующий день после своего пятилетия, пока мама мыла посуду, а папа отлеживался в спальне, встала на подоконник и, походив по нему, прорвала марлю от комаров и выпала со второго этажа. Но это был второй этаж панельного стандартного дома, и я не разбилась. Зато левая нога сломалась в двух местах, в том числе и в колене. У детей все заживает быстрее и качественнее. У меня срослось неправильно. Сделали две операции — не помогло.
Мне дали отдохнуть несколько лет и сделали еще несколько операций. Стало немного лучше, но я осталась хромой с почти негнущимся коленом. И мама, и папа винили в случившемся каждый себя, оправдывая друг друга. Мне нравилось, что они не выясняют «кто виноват?». Я, пролежав приличное время в больницах и навестив пару раз общество инвалидов, видела, насколько часто в семьях больной ребенок — яблоко раздора.
Мама с папой жили дружно, иногда ссорились, но всегда мирились. Денег не хватало постоянно. Через несколько лет мама начала делать карьеру в своем строительном управлении и… загуляла. Завела роман с высоким начальником из министерства. Начальник через полгода плюнул на нее со своего высокого поста и продолжал жить с точно такой же толстой и крикливой женой, а мама осталась без мужа. Отец не смог простить ей измены с неинтересным и непорядочным человеком. Катя пустила брата жить к себе и смеялась над ним, не стесняясь меня.
Было это лет десять назад. Все мы были небогаты. То есть не нищие, но и позволить себе лишнего не могли. Мама экономила на электроэнергии, на своей парфюмерии и моем мороженом. Папа все время чинил своими аристократическими длинными пальцами старый «жигуль», не надеясь его заменить на более новый автомобиль. После развода родителей наше материальное положение стало еще хуже.
Я заканчивала школу и очень хотела пойти работать в банк или в библиотеку, но Катя заставила меня поступить в Инженерно-строительный институт, по стопам родителей, на вечернее отделение и оплатила сразу все повторные экзамены на случай, если бы я что-то не сдала. Она знала, что этим отрезает мне пути к отступлению. Сама я со своими комплексами просто не дошла бы ни до какого высшего учебного заведения, даже для подачи документов.
Я поступила в Строительный, Катя закончила Строгановку. Училась она в ней лет семь или восемь. Сумела за это время не только переспать почти со всеми сокурсниками и преподавателями, но и взять в банке приличную ссуду, отдать этот долг, взять следующую ссуду и приобрести в длительную аренду подвал, переделанный ею в галерею и ставший «художественным салоном» с приличной окупаемостью.
Так начинался Катин финансовый взлет. У народа после развала Союза появились деньги, и он вкладывал их во все, что продавалось. Стало модно вешать на стены картины, и все, кто мог, скупали пейзажи и натюрморты. Люди чаще всего хотели видеть в доме добротные произведения в стиле «классицизма» и «реализма». Тетя Катя сказала: «Их есть у меня». Есть спрос — предложение будет.
Катя поставила производство своих картин на поток. Она брала отличные по качеству фотографии из журналов или видовые открытки, списывала пейзаж и втискивала в него деревянную разрушенную церковь или старый домик с сиренью и мокрым бельем на провисших веревках. Основную композицию «делали» Катины однокурсники. Собачек, кошек или косяки перелетных птиц рисовал папа, иногда ему доверялись дома и церкви.
Появились знакомства, небольшие деньги. Тогда-то Катя выработала свой имидж «материально обеспеченной беззащитности». А потом она встретила Григория, и он купил ей квартиру. Старую однокомнатную Катя презентовала брату.
Папа, прекратив свою «художественную» деятельность, опять пошел работать прорабом на стройку, пугая приезжающие комиссии своим аристократическим видом, отменными манерами и речью без привычных «непереводимых идиоматических выражений».
Тетя Катя продолжала руководить рисовальным процессом, выдавая в месяц по десятку «произведений». В арендованном подвале одна из комнат превратилась в фабрику «картинок». Свою квартиру Катя сделала крепостью, набитой антиквариатом. В такую же крепость постепенно превращалась дача, на которой была достроена полноценная мансарда и крыша.
Папа у Кати денег просить не мог, мама у нее просто не взяла бы, а я постоянно ныла, выпрашивая то десятку, то сто долларов на новое платье. Мне она деньги давала из жалости, вернее, из комплекса полноценности перед моей неполноценностью. Катя была патологически жадной, и Григорий был с нею полностью солидарен.
Мне повезло, у нас с ней был один размер ноги, так что с обувкой у меня проблем не было, поскольку для себя Катя покупала обувь почти ежедневно и иногда забывала, какие фасоны она уже приобрела. Конечно, высокий каблук для меня был заказан навсегда, но ботинки и кроссовки я у тети конфисковывала не меньше двух раз в сезон. Но я была пополнее ее, и ни одна Катина шуба или костюм не сходились на мне, даже если втянуть живот.
Так вот. Катя умерла. Я девять дней заходилась в рыданиях от горя. Еще три дня я всхлипывала от радости, которой была обязана ей же.
При оглашении завещания присутствовали мои родители, я в качестве «массовки», Григорий и дальний родственник папы, которого видели только при похоронах родителей двадцать с лишним лет назад. Родственник, высокий мужчина с безвольным дворянским лицом и брюшком купца, дождался пункта «Саше, моему двоюродному брату, достается часть дома в городе Муром, в строительство которого мои родители вложили деньги, а также любые три картины, написанные мной» и потерял к происходящему интерес.
Папа надеялся получить дачу и больше ничего существенного, поэтому читал газету. Мама сидела здесь «для компании». Она знала Катино ко мне отношение и была полна решимости при том небольшом наследстве, что мне могло достаться, отстаивать наши интересы до победного конца.
Григорий покачивал ногой и вертел в руках зажигалку. Он был единственным курящим в собравшейся компании и смотрел на читающего завещание юриста скучающе уверенно. Катя в завещании вспомнила какую-то тетю, осчастливив ее «вазой напольной, ручной работы, девятнадцатого века» и еще своими тремя картинами.
Взрыв эмоций произошел через минуту.
При дальнейшем чтении оказалось, что дача, двухэтажная, с подземным гаражом, с участком и наземными постройками досталась папе. А все остальное — мне. Все: квартира, машина, картины, драгоценности и даже любимая собака — йоркширский терьер.
Моя мама при сообщении юриста замерла, вцепившись в сумочку. Папа поднял брови, отложил газету и опустил глаза.
На Григория было жалко смотреть. Он уронил зажигалку и «отвалил челюсть». Шепотом попросил перечитать последних два абзаца. Юрист, мужчина лет под шестьдесят, неизвестно откуда выкопанный Катериной, бесстрастно перечитал последнюю часть завещания. Там еще был пункт о счетах. Они тоже были завещаны мне.
Юрист привстал из-за тяжелого стола восемнадцатого века и передал мне завещание. Мама его, естественно, перехватила. Правильно сделала — я не могла шевельнуть рукой и тупо рассматривала у своих ног узор ковра, который Катя привезла из Средней Азии и утверждала, что ему сто лет и он ручной работы.
