Книга Вологодская полонянка - Полина Федорова

Прямо против Джукетау — устье реки Шум-бут. Здесь, на срединном ее течении, стоит за стенами тесаного камня город Чаллы — ставка Юсуфа, верховного сеида ханства Казанского. Сам городок невелик. За стенами градскими — каменный двор сеидов, выстроенный ровно полсотни лет назад еще дедом Юсуфа Мохаммедом, последним верховным сеидом Булгарии. Сеид Мохаммед выбрал для своей ставки город сей не случайно: неверным урусам достать до него не просто, почитай, всю страну надобно даже не поперек, а вдоль пройти. И от стольных градов да путей торговых весьма далече, ибо надлежит пастырю правоверных мусульман не властвовать да богатеть, но наставлять и бдеть за чаяниями да помыслами людскими. Человек, он ведь из костей да мяса сотворен, а сии материи не стойки, и яств требуют, и пития, и неги. И быть сеидом — ох как не просто. Знал Юсуф, что когда наблюдают за тобой сотни, а паче тысячи глаз, то любой поступок или слово должны быть всегда оправданны и выверенны; что стоит только допустить ошибку или иную какую оплошность — все будет примечено, неизвестно, как истолковано, и при случае припомнено всенепременно. И не важно, что власть духовная в ханстве принадлежит ему, верховному сеиду. Не важно, что ему, потомку Мохаммеда пророка от дочери его Фатимы и халифа Али, с одной стороны, и хана Булгарии Шарифа — с другой, подчинялись эмиры земель Казанских. Не важно, что сам хан казанский при встрече с ним подходил к его руке пешим, в то время как сеид был верхом. Реальная, земная власть была от него далеко. В его же ведении было то, чего нельзя было ни лицезреть, ни потрогать руками: людская вера — его богатство — могла расти и шириться, но не имела определенного веса, а человечьи души — поле его битвы — были зачастую темны и имели столько закоулков и тупиков, что количество их не поддавалось счету.

Юсуф был сеидом уже четыре года, с тех самых пор, как умер от старых ран отец, ибо был эмир Абдул-Мумин до принятия сана сеидова самым бесстрашным и отчаянным воином из всех людских творений Аллаха. От крови неверных сабля его была столь темной, будто ржа ее изъела. И все бы ладно, да была у Юсуфа младшая сестра Таира, которая, подрастая, доставляла ему все более и более беспокойства. Сам он был скорее в мать, мудрую и спокойную женщину, что сидела безвыходно и тихо в женской половине дворца, показываясь на глаза кому бы то ни было лишь тогда, когда в том возникала неотложная и крайняя надобность. Так же тихо и прибрал мать к себе Всевышний. А вот сестра, несомненно, нравом пошла в отца. Таиру никогда не удавалось удержать в женской половине дома. Она самым невероятным образом выбиралась из накрепко запертых покоев и появлялась там, где хотела и когда хотела, ставя в тупик самых опытных охранителей Юсуфова дворца; лазила, как мальчишка, в окна, ловко перемахивала через заборы и плетни, даже и в человечий рост, а года два назад в кровь поколотила какого-то глупого хэммала-поденщика, отпустившего, как ей показалось, грубую шутку в ее сторону. На нее жаловались все ее хальфы[4]и сама воспитательница. Таира часами могла быть в седле, и не было лучше для нее удовольствия, нежели скакать кромкой Шумбута, чтобы конские копыта поднимали пенистые радужные брызги. О, как она жалела в эти часы, что нет у нее в руках острой сабли и что Всевышнему было почему-то не угодно видеть ее мужчиной. Вот тогда б уж она…

Как-то раз, в одну из первых теплых ночей созвездия Близнецов подъехала к сеидову двору большая группа конных. Кто иной, возможно, и не услышал бы неясного шума и приглушенных голосов на мужской половине дворца, но Таира проснулась, — сон ее был чуток, как у воина возле походного костра. Любопытство также было ей присуще, посему она поднялась, подошла, неслышно ступая босыми ногами, к двери и выглянула в освещенный масляными плошками коридор. Терпеливо выждала, покуда запыленные дорогой люди внесут в один из покоев многочисленные баулы и сундуки и коридор окажется совершенно пуст. Подобрав подол длинной шелковой рубахи, быстро скользнула на мужскую половину дворца и спряталась в чуланчике рядом с покоями Юсуфа. Через крохотное оконце под самым потолком Таира услышала незнакомый голос:

— Весь род Барынов против меня, всесвятейший. Карачи Аргын, первый ханский советник, — за ним уже песок надо подбирать — тоже линию Барынов гнет. С урусами, мол, торговать надлежит, а не воевать их. Сундуки Аргына от золота да мехов ломятся уж… Что, Карачи возьмет их с собой, когда Всевышний к себе его призовет?

— Помыслы Творца умом понять нам не суждено, — услышала следом Таира голос брата. — Это тебе Всевышний испытание ниспослал, дабы в крепости твоей удостовериться. Аллах един, а Мохаммед — пророк его…

— Если бы не бек Кул-Мамет, да продлит Всевышний дыхание его, — продолжал жаловаться первый голос, — лежать бы мне уже рядом с дедом моим да отцом в усыпальнице возле башни дозорной. Досточтимый Кул-Мамет меня потайным ходом из дворца вывел на берег Казанки, а там на коня — и к тебе, всесвятейший.

— Что Барыны против тебя — плохо. Род сей очень древен и сильно почитаем. Один из их предков еще святого Алмуша на престол бунтарский поднимал. На Казани их слушают… — Юсуф немного помолчал. — А что Нарыки?

— Старый Ар-Худжа далеко, улугбеком в Сэмбэрске, а Алиш, так тот пуще других под курай[5]Москвы пляшет, большую дружбу с купцами неверных водит, в юрте урусском у толмачей язык ихний учит, тьфу! Все знатные роды за Мохаммеда-Эмина стоят. Тот еще к Казани не подошел, а уж и ворота городские настежь: входи-де, великий хан, властвуй. А мы-де тебе твои русские сапоги будем вылизывать. Он, поди, и язык-то родной забыл — с десяти годов при дворе московском проживаючи. А может статься, и веру…

— М-да-а, — протянул Юсуф.

Таире стало скучно. У брата дела и днем, и ночью; знатные гости, заботы державные. Тоска. Все-таки большая власть — это и большая неволя. Вечно, будто на поводке: и туда нельзя, и сюда не можно.

Она зевнула и ладошкой прикрыла рот, как учил брат, хотя никого рядом не было. Негоже, говорил он, чтобы внутрь тебя кто посторонний заглянуть бы мог. А вдруг он про тебя мыслит худо. А когда худые мысли стороннего человека попадают внутрь — не миновать беды-напасти или хвори тяжкой.

Более она к разговору не прислушивалась. Улучив момент, шмыгнула быстрой тенью по пустому коридору обратно к себе, поправила перину на нарах и, нащупав под подушкой веточку можжевельника — оберег от лихого джинна, что имеет привычку приходить по ночам и соблазнять девушек, — уснула быстро и безмятежно. Не ведая, что ночь эта есть конечное время одной ее жизни и начало другой…