Я прямо поседела вся. Хорошо еще, какой-то курортник на дикий пляж
в такую даль отправился, там ведь сейчас пустынно. И нашел тебя, непонятно, как тебя аж туда принесло. Ой, господи,- заголосила она опять, сама я тебя не видела, меня уже в больницу позвали. Но говорят, вся в крови, от одежды одни клочки остались, едва дышала. Привезли сюда, сказали, если операцию не сделать, умереть можешь: кровь в голове
у тебя скопилась, так врач объяснил. Ой, прихожу я,- запричитала мать на всю палату, чувствуя на себе заинтересованные взгляды зрителей, и это определенно придавало ей сил.- Прихожу я, а ты... Головку обрили, вся в синяках и царапинах, а лицо-то, лицо!
- А что лицо,- прервала я ее, с ужасом думая, что еще
не видела себя в зеркале.
- Ой, лежишь вся белая, на лице кровоподтеки, нос сломан
об камни разбило.
- Дайте зеркало,- потребовала я.
Аня услужливо протянула пудреницу. Дрожащими руками я едва справилась с замочком. На меня взглянуло нечто, упакованное в белые бинты. Все остальное не поддавалось описанию. Последнее, что я запомнила, был отвратительный запах жженых перьев.
Я пришла в себя, когда кто-то поднес к моему носу ватку с нашатырем. Вокруг стояли люди в белых халатах. Сестра протирала тампоном, смоченным спиртом, локтевой сгиб, врач с тревогой смотрел мне в лицо. Он сказал подошедшему заведующему:
- У нее только что был судорожный припадок. Посттравматический эписиндром, кроме того, ретроградная амнезия. Она узнала вас?- обратился он к испуганной женщине.
- Ну я же ее мать... Не знаю,- растерялась она.
Они вели себя так, будто меня здесь нет. Яразозлилась и закричала:
- Я не узнала! Я никого не узнала! Я себя не узнаю!
* * *
Время в больнице тянулось мучительно медленно. Обходы врачей, уколы, процедуры, долгие разговоры соседок по палате- в них я никогда не принимала участия- все угнетало меня. На голове, изуродованной багровым шрамом, постепенно отрастал полупрозрачный ежик волос. Отеки на лице спали, синяки и ссадины сошли. В зеркало на меня смотрело худенькое девичье личико с запавшими серыми глазами, тонким, упрямо сжатым ртом и носом с заметной горбинкой после перелома. Мать приходила часто нетрезвая, плакала, хватала меня за худые, покрытые голубыми венами руки. Она причитала, просила за что-то прощения, качала головой, всматриваясь в мое лицо. Громко, с надрывом обращалась к соседкам по палате, объясняя, как ее доченьку, ее кровинушку изменила болезнь. Ее послушать, так до этого я была и умница, и красавица,
и певунья-веселунья, и душа компании. Если все это правда, то я действительно сильно изменилась. Красавицей меня не назовешь: кожа да кости, остриженный наголо череп. А уж о веселье и речи быть не может. Явсе силилась что-то вспомнить, но все казалось мне чужим: и эта воющая пьяная женщина, моя мать, и я сама.
Мать рассказывала, что учебный год начался, что ей тяжело справляться по хозяйству одной, без моей помощи, что курортники разъезжаются. Ни на рынке, ни сдачей койки денег теперь не заработать. Она все причитала, спрашивала, когда же меня наконец выпишут. Она приносила крупный фиолетовый виноград "кардинал", арбузы, но я ела все, только чтобы ее не обидеть. Она пыталась кормить меня сама, я видела ее черные, заскорузлые от работы руки
с черными ногтями, и меня поташнивало.
Приходил психиатр, простецкий пожилой толстяк в халате, заляпанном чернилами. Он пытался что-то выяснить у меня про мои припадки. Мне прописали какие-то порошки, от них я тупела и меня тянуло в сон.
Когда наконец меня выписали, мать принесла джинсы, кроссовки,
майку с дурацкой вампирской картинкой и ветровку. Видимо, я здорово
похудела за время болезни, и джинсы противно съезжали на бедра.
- Мам, я зайду попрощаться с доктором.
- А как же, деточка,- сказала мать, предусмотрительно
оставшись в коридоре. Она ничем не могла отблагодарить врача и поэтому смущалась.
Когда я вошла в ординаторскую, Сергей Васильевич оторвал голову от бумаг.
- А, Настенька, проходи, проходи.
- Вот, попрощаться зашла. Спасибо вам за все.
- Не болей, принимай порошки. Да, кстати,- он подошел к сейфу и открыл его.- Когда тебя привезли, это было у тебя на руке,- он протянул мне браслет. Пластинка на грубой цепи с толстыми звеньями. На таких обычно гравируют имя либо группу крови.
- Спасибо,- я с безразличием взяла браслет,
все равно ведь ничего не помнила, перевернула его: на пластинке с обратной стороны выбиты цифры. Я положила его в карман ветровки и вышла. Мать стояла в коридоре, прижавшись к стенке.
* * *
Мы вышли на заплеванной автобусной остановке и протащились вверх по узкой улочке частных домов. Это далеко от моря, и курортники снимают здесь жилье неохотно. Потому домики тут бедные, жители кормятся в основном продажей фруктов. Мы открыли перекосившуюся, давно не крашенную калитку и по вымощенной плитками дорожке прошли к дому. Навстречу выскочил маленький черный песик и злобно на меня залаял.
- Да ты что, Саддамушка, своих не признаешь,- возмутилась мать, но тут же с гордостью добавила:- Мал, да удал, вон сколько от него шума! Любого отпугнет!
Саддам, названный так, видимо, в честь иракского диктатора, подскочил ко мне и принялся подозрительно обнюхивать. Затем успокоился и отвлекся на пробегавшую по улице большую дворнягу.
В доме чисто, прохладно и бедно. Мебель куплена еще бабкой и дедом.
На дощатом полу лежали тканые половики, напоминавшие о крестьянском быте начала века. Как в деревенских домах, на стенах висело множество фотографий: молодые мужчина и женщина в одежде довоенной поры. Женщина в кокетливой каракулевой шапочке, сдвинутой набок, в пальто с огромными плечами. Мужчина с усами а ля Буденный, с военной выправкой. Следующее поколение- это мои родители: мать, молодая, веселая, в коротком белом платье и туфлях на платформе, отец, коренастый крепыш в костюме с неумело повязанным галстуком. Свадебная фотография. Я сама, упитанная крошка, улыбаюсь беззубым ротиком. И я же на фотографии, сделанной в первом классе: худенькая шейка, косички мышиного цвета, серьезные серые глаза.
- Да что ты там рассматриваешь, тысячу раз все это видела. Присаживайся к столу.
Я обернулась и увидела на столе миску с салатом, быстро и ловко нарезанным матерью, вареный дымящийся картофель, посыпанный укропом, грубые толстые ломти серого хлеба. Посреди стола возвышалась бутылка водки.
- Ну зачем, мама, - укоризненно сказала я.
- Да что же теперь, и за возвращение моей доченьки из больницы
не выпить?- обиделась мать. - Да и дядя Валера сейчас
придет.
