— Нет никакого смысла здесь лежать, — сказал он.
Мы помчались домой; Джим снова превратился в бизона.
В мое последнее утро у дедушки я проснулся поздно, и снилось мне, будто парусники с яркими разноцветными парусами, длинные, как линейные корабли, плывут по ланстефанскому заливу, а в лесу вслед уплывающим матросам на каком-то непонятном валлийском наречии поет хор ангелов, облаченных в длинные мантии бардов и жилетки с медными пуговицами.
Дедушку я уже не застал, когда спустился завтракать. Он вставал рано. Я пошел в поле пострелять из своей новой рогатки речных чаек да галок, что ютились в саду священника. Дул теплый летний ветер. Утренний туман, поднявшись с земли, плыл между деревьев, а где-то наверху, над туманом, шумели невидимые птицы. Мир встал вверх тормашками, и камни из моей рогатки, легко пробивая туман и ветер, летели, как град, падающий с земли на небо. Ни одна птица так и не упала к моим ногам в это утро.
Я разломал рогатку и отправился домой мимо фруктового сада. Дедушка рассказывал мне о том, как священник, которому принадлежал сад, купил трех уток на карматенской ярмарке, выкопал для них пруд посреди сада и как эти утки проковыляли от пруда к луже под обвалившимся крыльцом и принялись там плавать и крякать в свое удовольствие. Я дошел до конца тропинки и, подойдя к забору, заглянул в дырочку: оказывается, священник проложил канавку от лужи к пруду и повесил объявление, на котором четкими буквами было начертано: «ДОРОГА НА ПРУД».
В луже у крылечка по-прежнему плавали три утки.
Дома дедушки не было. Я думал, что он в саду, любуется своими яблонями, но его не было и там. Я окликнул человека, работавшего в поле за нашей изгородью:
— Вы не видели моего дедушку?
Он навалился всем телом на лопату и крикнул мне через плечо:
— Видел, он надел свою красную жилетку.
В соседнем домике жил Грифф, парикмахер. Я крикнул ему в открытую дверь:
— Мистер Грифф, вы не видели моего дедушку?
Парикмахер вышел ко мне без пиджака.
— Он надел свою парадную жилетку, — сказал я.
Я не знал, имело ли это какое-нибудь значение или нет, но дедушка надевал эту жилетку только ночью.
— Уж не побывал ли дедушка в Ланстефане? — спросил мистер Грифф.
— Мы вчера туда ездили в двуколке, — сказал я.
Парикмахер быстро прошел к себе в дом, сказал кому-то несколько слов по-валлийски и вышел — в белой куртке и с какой-то пестрой палкой в руках. Он зашагал широкими шагами по улице; я бежал рядом.
Мы поравнялись с мастерской портного, мистер Грифф остановился и крикнул:
— Дан!
Дан-портной покинул нишу окна, где он сидел, как индусский жрец в жокейской шапочке.
— Дай Томас надел свою жилетку, — сказал мистер Грифф. — Вчера он ездил в Ланстефан.
Дан-портной вернулся к себе за пиджаком, а мистер Грифф зашагал дальше.
— Морган! — крикнул он на ходу, поравнявшись с мастерской плотника. Дай Томас съездил в Ланстефан и теперь ходит в своей жилетке!
— Ладно, я скажу Моргану, — раздался голос плотниковой жены из скрежещущего и стучащего сумрака мастерской.
Мы заглянули в лавку мясника, и в дом мистера Прайса, и всюду, как городской глашатай, мистер Грифф возвещал одно и то же.
Все собрались в Джонстон-сквере. Дан-портной приехал на велосипеде, мистер Прайс — в двуколке, мистер Грифф, мясник, Морган-плотник и я забрались в тряскую тележку и покатили в Карматен. Впереди ехал портной, безостановочно позванивая в звоночек, словно в деревне случился пожар или крупная кража. На одном углу старушка шарахнулась от своей калитки и стремительно бросилась к дому, как курица, в которую мальчишки швыряют камнями. Какая-то женщина помахала нам пестрым платочком.
— Куда мы едем? — спросил я.
Никто мне не отвечал.
Дедушкины соседи были торжественны и нарядны, как старички на ярмарке. Мистер Грифф скорбно покачал головой.
— Вот уж не думал, что Дай Томас снова выкинет такую штуку!
— Да еще после того случая! — печально добавил мистер Прайс.
Лошадка трусила рысцой, мы вползли на Конститюшнхилл и с грохотом спустились с горы на Ламмас-стрит. Портной звонил в свой звоночек, какая-то собачонка с визгом увивалась возле колес его велосипеда. Под цокот копыт по булыжнику, которым была вложена дорога на мост через Тауи, я вспоминал шумные полночные поездки деда, от которых скрипела его кровать и дрожали стены, и передо мной вновь возник нарядный жилет и улыбка на стеганом лоскуте лица, озаренном светом свечи.
Портной повернулся в седле, велосипед под ним зашатался и стал вихлять из стороны в сторону.
— Вот он, Дай Томас! — крикнул он.
Тележка с грохотом въехала на мост, и я увидел дедушку: медные пуговицы его сияли на солнце, на нем были черные тугие воскресные брюки, на голове пыльный цилиндр, который я как-то видел в шкафу на чердаке, а в руках он держал какой-то ветхий баул. Дедушка поклонился нам.
— Доброе утро, мистер Прайс, — сказал он, — и вам, мистер Грифф, также и вам, мистер Морган.
Мне он сказал отдельно:
— Доброе утро, брат.
Мистер Грифф поднял свою разноцветную палку и ткнул ею в сторону деда.
— Что вы здесь делаете среди бела дня, здесь, на Карматенском мосту? строго спросил он. — Да еще вырядились в воскресную жилетку и старый цилиндр!
Дед молча подставил лицо речному ветру, борода его шевелилась и приплясывала, и казалось, что он держит перед кем-то речь. Но он всего лишь молча разглядывал рыбаков, что по-черепашьи копошились возле лодок.
Мистер Грифф поднял свой парикмахерский жезл.
— Куда же это вы собрались, — спросил он, — со своим старым баулом?
Дед сказал:
— Я иду в Лангедок. Я хочу, чтобы меня похоронили там.
И дед стал смотреть, как скорлупки лодок легко соскальзывали в воду под горькие сетования чаек, реющих над набитою рыбой рекой. Но в голосе мистера Прайса слышалась горечь еще большая, чем в жалобах чаек.
— Ведь вы еще не умерли, Дай Томас, — укорял он деда.
Дед подумал и сказал:
— Нет никакого смысла лежать в Ланстефане. В Лангедоке куда привольней: шевели себе ногами сколько хочешь — и никакое море тебя не замочит!
Соседи плотно обступили деда.
— Вы еще не умерли, мистер Томас.
— Как же вас хоронить живого?
— Никто не думает хоронить вас в Ланстефане.
— Идемте-ка домой, мистер Томас!
— Сегодня у нас крепкое пиво вместо чая.
— С пирогом!
Но дед стоял на мосту, прижимая к груди баульчик и глядя на протекавшую внизу реку, на небо, распростершееся над ним, незыблемый и непоколебимый, как не знающий сомнений пророк.
