Больной застонал во сне и сгреб простыню скрюченными пальцами. Желваки на скулах дернулись, он заскрипел зубами.
Клод покачал головой и опустил смотровую заслонку.
Осталась одна больная. Та, что в палате номер 7. Клод даже не знал точно, как ее зовут. В истории и назначениях писалось просто «Блу С.» Она всегда была последней на всех его обходах – просто потому, что надо было собраться с духом, чтобы посмотреть на нее. Днем, быть может, дело другое. Наверное, в рассудочности дня она всего лишь псих, каких много. Хотя сомнительно.
Дверь палаты номер 7 была похожа на все остальные – весело разрисованный кусок металла, который не вышибешь двухтонным тараном. Глазок, затянутый закаленной проволочной сеткой и защищенный скользящей металлической панелью, но Клоду приходилось нагибаться, чтобы заглянуть. Внутри же палата номер 7 радикально отличалась от всех остальных. У других больных были палаты, которые – если не считать мягкой обивки стен, узких и высоких окон и голых лампочек, затянутых прочной сеткой – вполне можно было принять за типовые номера мотеля. В «Елисейских полях» все предметы мебели были небьющиеся, на кроватях – простыни по спецзаказу и устройства для фиксации пациента.
В палате номер 7 не было ничего, кроме ее обитательницы. Даже кровати не было. Пациентка спала, свернувшись клубком на полу, забившись в дальний угол – самый темный, – как зверь в зимней спячке. По крайней мере так себе это представлял Клод. Спящей он ее не видел. Сделав глубокий вдох, Клод щелкнул задвижкой глазка и отодвинул щиток. Ага, вон она.
Блу скорчилась посреди клетки, подняв лицо к высокому узкому окну в десяти футах от пола. На ней ничего не было, кроме смирительной рубашки, и босые ноги она подобрала под себя, как на молитве.
Трудно было сказать, сколько ей лет, но Клод полагал, что вряд ли больше двадцати трех. Грязные волосы свешивались слипшимися прядями. Ни одна сестра не соглашалась до нее дотронуться после того, что случилось с Калишем. И Клод отлично понимал сестер.
Она знала, что он на нее смотрит, как и он все время знал, что она здесь, свернулась, как паук в центре паутины. Он безмолвно ждал, пока она заметит его, и одновременно страшился этого. Такой у них возник ритуал.
Она повернула голову. У Клода засосало под ложечкой, зашумело в ушах. Чувство было такое, будто он несется по крутому спуску в машине без тормозов. Ее глаза замерли на нем, и в них читалось коварство хищника. Она опустила подбородок на долю дюйма, давая понять, что заметила присутствие Клода. Он ощутил, как сам ответил тем же, как марионетка на ниточке, и сразу же заспешил по коридору обратно.
В темноте с криком проснулся Малколм.
2
Сцена открывается в просторный зал, заставленный тесными рядами складных металлических стульев. Проходы забиты инвалидными креслами, за сценой висит исполинское знамя с изображением улыбающегося человека. У него резкий прямой нос, широкоскулое лицо, белозубая улыбка – и ястребиные глаза под кустистыми белесыми бровями. Серебристой гриве мог бы позавидовать любой патриарх Ветхого Завета.
Эта вечная улыбка принадлежит Зебулону Колессу, Зебу – Человеку Бога, Целителю Больных, Изрекателю Пророчеств и основателю Церкви Колес Божиих. Текст поясняет для тех, кто смотрит из дома, что это «событие исцеления» происходит в Далласе, Техас, за три месяца до сегодняшнего дня.
Публика, по большей части с тростями и ходунками на колесах, хлопает в ладоши и поет гимны, ожидая своего шанса на божественное прикосновение. Многие рассматривают огромный портрет, сравнивая его с уменьшенной копией на обороте своих программок. Воздух тяжел от испарины, надежды и волнения.
Вдруг гаснет свет, и только прожектор выхватывает круг на сцене. Звуки органа, и в круг из кулис решительно вступает фигура. Это женщина в брючном костюме золотого ламе; волосы у нее залакированы гордиевым узлом. Громовые аплодисменты.
Перед публикой стоит сестра Кэтрин, вдова покойного Зебулона Колесса. Это ее хотят видеть собравшиеся. За этим они сюда пришли.
Кэтрин Колесс принимает приветствия, улыбаясь и рассылая воздушные поцелуи. Она берет со стойки микрофон и обращается к истинно верующим.
– Аллилуйя, братья и сестры! Аллилуйя! Сколь радует мое сердце знание, что слова и дела моего покойного супруга, преподобного Зебулона Колесса, по-прежнему видны в исцеленной плоти и просветленном духе тех, кто ощутил силу Господа нашего Иисуса Христа в его любящих руках! Каждый день приходят мне сотни писем от всех вас, и говорят они, как изменил вашу жизнь Зебулон. Больные выздоровели, глухие услышали, слепые прозрели!
Но слышу я голоса и тех, кто говорит, что потерял надежду. Тех, кто боится, что никогда не познает чуда божественного милосердия Иисуса, не узрит спасения, поскольку Зебулона... – она подавляет в голосе предательскую дрожь, – ...призвал к себе Господь. И эти бедные души обречены жить в муке и печали, не зная милосердия и прощения Его? Скажем «нет»!
– Нет! – отвечают отдельные голоса.
– Разве так? Скажем «нет»!
– Нет! – отвечает амфитеатр.
– Разве так? Скажем «нет»!
– Нет!! – Две тысячи голосов – визгливых и чистых, баритонов и фальцетов, слабых и сильных – сливаются в крике.
Кэтрин Колесс улыбается. Она довольна. И снова становится милой учительницей воскресной школы.
– Не страшитесь, братья и сестры. Да, брата Зебулона больше нет среди вас, но сестра Кэтрин здесь! И как плащ Илии пал на плечи Елисея, так и дар Зебулона перешел ко мне! В момент трагической гибели моего дорогого супруга мне было видение! И видела я Зебулона, стоящего меж двух ангелов столь прекрасных, что глазам было больно смотреть на них. И сказал мне Зебулон: «Дорогая, я должен уйти, но обещай мне, что ты будешь делать мою работу. Обещай».
– И я сказала: «Зеб, я не могу делать то, что делаешь ты. Ни один человек не может!» Но Зеб лишь улыбнулся и сказал: «Оставляя тебе мое земное имущество, я передаю тебе и дар свой! Имей веру, и Господь поведет тебя!» Скажем «аминь», братья и сестры?
– Аминь!
– Как написано в «Первом послании к коринфянам», в главе двенадцатой, обнаружила я у себя дар знания и исцеления. «Иному вера, тем же Духом, иному дары исцелений, тем же Духом». Осияла меня слава Христа, и я пала на пол и осталась там, плача и молясь, благословляя Спасителя моего сладчайшего. И вот, я могу продолжить добрые деяния моего супруга, и вы для того и собрались здесь, не так ли, братья и сестры? Скажите «да»!
– Да!
– И я не разочарую вас, друзья мои. Мне пала великая ноша на плечи, – она показывает рукой на исполинское знамя за спиной и на его уменьшенные копии, свисающие с потолка зала, – и если я оставлю вас, это будет самый тяжкий мой грех.
Далее «сеанс исцеления» идет своим ходом, следуя причудливым ритуалам и традициям. Хор поет, сестра Кэтрин призывает публику щедро жертвовать на постройку мемориальной часовни Зебулона Колесса на его родине в Арканзасе. Посылает в толпу молодых людей с большими пластиковыми мусорными контейнерами вместо кружек для пожертвований. Из толпы вызывают тридцатидевятилетнюю женщину с сахарным диабетом, и сестра Кэтрин велит ей бросить инсулин. Она повинуется, и сестра Кэтрин крошит ампулы каблуком. Толпа то и дело ревет «аминь». Сестра Кэтрин напоминает своей пастве, что надо пожертвовать на Дом для незамужних матерей имени Зебулона Колесса. На сцену выкатывают на кресле пожилого мужчину, страдающего сердцем. Сестра Кэтрин держит руку в дюйме над его лицом, потом хлопает по лбу ладонью. Человек визжит и воет в экстазе, размахивая руками, как ребенок трещотками. Сестра Кэтрин хватает молящегося и поднимает. К веселому изумлению толпы, старик толкает ее в кресло и везет через всю сцену. Возле трибуны оратора его лицо становится краснее свеклы. Тут возникают двое молодых людей в узких галстуках и с еще более узкими лацканами и спешно уводят его из-под прожекторов.
