Ну, жизнь
Однажды летом, в погожий день, мне захотелось проветриться, пройтись, что ли, вокруг квартала. Идея ободрила меня — настроение улучшилось. Было так жарко, что я даже решил сменить кальсоны на короткие трусы, но, поискав, вспомнил, что выбросил их еще год назад в приступе меланхолии. Однако идея засела накрепко, поэтому я обрезал те, что были на мне. Воистину, надежда умирает последней.
Так странно было снова очутиться на улице, хотя я все вокруг узнавал. Надо будет об этом написать, подумал я и вдруг почувствовал, что у меня встал, прямо на улице средь бела дня. К счастью, у этих штанов глубокие, вместительные карманы.
Дойдя до первого угла, на что потребовалось изрядно времени — душа рвется, да ноги не идут, я расхотел гулять по кварталу. Раз уж лето, подавай мне что-нибудь из растительности, хоть дерево зеленое, и я двинулся дальше. Припекало точно так, как когда-то в детстве, и я порадовался своим коротким трусам. Опущенной в карман рукой я контролировал ситуацию и чувствовал себя превосходно. Я не привираю, так было.
Одолев еще почти три дома, я услышал, как кто-то выкрикнул мое имя. Хотя голос был старческий, я не обернулся, мало ли Томасов на свете. Но на третий раз я взглянул туда, откуда звали, мало ли что, уж больно день чудной. И точно — на той стороне улицы стоял учитель Сторм. Я крикнул: «Феликс!», но я отвык пользоваться голосом, и вышло как-то плохо. Нас разделял поток машин, и ни он, ни я не отваживались перейти улицу, глупо лишаться жизни от радости, когда столько времени не умирал от ее отсутствия. Мне оставалось только еще раз выкрикнуть его имя и приветственно помахать палкой. Как жаль! Хорошо еще, что он увидел меня и окликнул. «Прощай, Феликс!» — и я побрел дальше.
Когда через продолжительное время я добрался до следующего перекрестка, он неожиданно возник передо мной, напрасно я переживал всю дорогу. «Томас, дружище, — начал он, — где ты пропадаешь?» Этого я говорить не хотел, поэтому на вопрос не ответил, просто сказал: «Мир, Феликс, велик». — «И все умерли или одной ногой в могиле!» — «Жизнь берет свое». «Хорошо сказано, Томас». Хорошего я в этой фразе ничего не видел и, чтобы дотянуть до его похвалы, заявил: «Мы живы, доколе заслоняем солнце хоть кому-то». — «Да уж, зло бесконечно». Тут-то я и заподозрил, что он уже в маразме, и решил его испытать. «Проблема не в зле, — сказал я, — а в дурости. Например, мальчишки на огромных мотоциклах». Он долго-долго изучал меня взглядом, потом сказал: «Что-то я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду». Я не собирался издеваться над ним, поэтому спросил вполне безразлично: «А что есть зло?» Конечно, он сразу сник, он же не теолог какой-нибудь, и я поспешил помочь: «Да что мы все об этом — твои-то дела как?» Но видно, настроение я ему уже испортил, потому что он посмотрел на часы и изрек: «С каждым человеком, которого я встречаю, я делаюсь все более и более одиноким». Не особо любезно, но я сделал вид, что не понял. «Да уж, что верно, то верно». Следовало поторопиться с прощанием, чтобы он не опередил меня, но я все-таки опоздал, и он сказал: «Ну что ж, Томас, мне пора, у меня картошка на плите». — «Ну конечно, картошка, — согласился я и протянул ему руку со словами: — Если больше не увидимся…» Конец фразы повис в воздухе, она была из тех, что лучше звучат недосказанными. «Да», и он потряс мою руку. «Прощай, Феликс». — «Прощай, Томас!»
Я повернулся и побрел домой. Никакой зелени я так и не увидел, но сколько я пережил за один день.
Публика в кафе
Чуть не последний мой поход в кафе пришелся на летний воскресный день, это я знаю потому, что все были не в костюмах и без галстуков, и я подумал: «Значит, сегодня все-таки не воскресенье» — поэтому я так точно и помню. Я устроился в центре зала, кругом все жевали бутерброды с пирожными, было многолюдно, но что ни человек — то отдельный столик. Одиноко как-то, а я давно ни с кем не разговаривал и был не прочь перекинуться хоть парой слов. Я долго прикидывал, как лучше это устроить, но чем настойчивее, упрямее оглядывался я, тем непосильнее казалась задача, все будто задраили лица, да, что-то жизнь стала невеселой. Но в предвкушении радости беседы я продолжал обдумывать варианты, обычно это помогает. Наконец придумал. Будто совершенно случайно я уронил на пол бумажник. Он лежал рядом со стулом, у всех на виду, некоторые даже проводили падавший бумажник взглядом. Я рассчитывал, что кто-нибудь, а то и двое вскочат, чтобы поднять его, все-таки я старик, ну, или крикнут мне: «У вас упал бумажник!» И зачем человек всегда надеется — ведь скольких разочарований можно было бы избежать! После долгих минут ожидания и недоумения я прикинулся, будто сам заметил пропажу, дольше ждать я боялся, вдруг бы кто-нибудь из этих наблюдавших исподлобья людей бросился к моему бумажнику, схватил его и убежал. На нем ведь не написано, что он пуст, а старики не обязательно бедные, случаются и обеспеченные, если кто подсуетился в молодости, то потом стриги себе купоны.
Но хоть выяснил, какая теперь публика в кафе, так весь век и учишься, хотя к чему эти знания на пороге смерти.
Мария
Однажды осенью около часовой мастерской я случайно встретил свою дочь Марию, она похудела, но я без труда узнал ее. Не помню, куда я шел, но, видно, по очень важному делу, потому что перила в подъезде тогда уже разобрали, и я практически перестал выходить. В общем, я встретил ее, и, хоть я во всякие такие глупости не верю, у меня даже мелькнула мысль: какое странное совпадение, что я выбрался на улицу именно в этот день. Казалось, она обрадовалась, назвала меня папой и взяла мою руку в свою. Это ее я имел обыкновение выделять из моих отпрысков, и в детстве она часто говорила, что я — лучший в мире папочка. И еще она пела мне, немного, правда, фальшиво, но тут она не виновата, это в мать. «Мария, — сказал я, — вот и ты. Прекрасно выглядишь». — «Да, — ответила она, — я перешла на уринотерапию и сыроедение». Тут я рассмеялся, впервые за долгое время: подумать только, какое чувство юмора у моей дочки, немного соленый юмор, но как приятно и так неожиданно; это было чудесное мгновение. Однако я ошибся — и почему старость не спасает человека от обольщений? Лицо моей дочери приняло удивленное выражение, взгляд будто потух. «Ну и насмехайся, я сказала, что есть». — «Мне послышалось, ты произнесла «урина», — честно сказал я. «Ну да, урина. Поверь, я стала просто другим человеком». В этом я не сомневался, это логично: невозможно оставаться тем же самым человеком до того, как начинаешь пить мочу, и после. «Да, да», — сказал я, чтобы помириться, мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом, возможно, приятном, как знать. Тут я заметил у нее на пальце кольцо и спросил: «Ты замужем, оказывается?» Она тоже посмотрела на кольцо: «А, это. Да просто, чтоб мужики не клеились». Тут уж наверняка шутит, прикинул я, ей по самым скромным подсчетам пятьдесят пять, но выглядела она хуже. И я опять рассмеялся, второй раз подряд за долгое-долгое время, и снова на улице. «А теперь ты чего хохочешь?» — спросила она. «Старею, — ответил я, когда до меня дошло, что я вновь ошибся. — Значит, вот как теперь обходятся с мужиками?» Она не ответила, так что в этом вопросе я не разобрался, но мне хочется думать, что моя дочь — не эталон. Господи, ну почему мне достались такие дети? Ну почему?
