Но, к несчастью, и это еще не все. Есть у меня и другие претензии к Фрэнку, от которых я не могу так же шутливо отмахнуться, как от рыжей шерсти на его теле. Фрэнк, кроме всего прочего, еще и крайне неразборчив в связях. Меня это и восхищает, и смущает одновременно. Он относится к сексу легко, весело, и меняет женщин так часто, что невозможно уследить за их появлением и исчезновением. При этом совершенно не тяготится чувством вины. В этом, конечно, нет ничего криминального, но стать одной из этих женщин мне бы не хотелось – не желаю быть очередной зарубкой на спинке кровати Фрэнка, не желаю, чтобы он забыл обо мне так же быстро, как охмурил.
Такая забывчивость проявляется у Фрэнка и в других вопросах. Мне известно, что у него в Ньюкасле, откуда, кстати, он родом (и, как настоящий уроженец севера, в Лондоне в любую погоду обходится без пальто), есть ребенок. Дочка, которую он никогда не упоминает и никогда не навещает. Совершенно очевидно, что у девочки есть мама, о которой Фрэнк ни разу и словом не обмолвился. А вот с этим я действительно не могу смириться и не в состоянии понять и поэтому даже не решаюсь поднять эту тему – настолько мне отвратительно думать, что он на такое способен. Так что давайте просто скажем, что Фрэнк – не мужчина моей мечты, и закончим на этом, не вдаваясь в дальнейшие подробности.
Что-то я отвлеклась.
– Доброе утро, Стелла. – С лучезарной улыбкой Фрэнк протягивает мне стакан оранжевого – ну как же! – апельсинового сока. – Как спалось?
Я приподнимаю одну бровь и смотрю на него пристальным взглядом. Он правильно читает мою мысль, и его по-шотландски бледное лицо начинает заливать краска смущения.
– Так и быть, прощаю. Но с тебя подарок, – сурово говорю я.
– Букет цветов подойдет? Правда, мне кажется, я не так уж провинился, – улыбается он.
– Лучше беруши.
– Господи, – и Фрэнк закрывает лицо руками, – боже, как неловко. Прости меня, пожалуйста.
– Да ладно, – отвечаю я. – Но, Фрэнк, все время одно и то же. Если ты и дальше будешь такой... э-э-эм... шумный, то затычки для ушей мне и вправду позарез понадобятся.
– Ну ладно, – сконфуженно бормочет Фрэнк, пялясь на свои босые ноги, на которых от ужаса поджались пальцы. – Честное слово, Стелла, я не знал, что этим все закончится, иначе...
– Иначе – что? Что иначе, Фрэнк?
– Ну, пошли бы к ней или еще куда-нибудь.
– Да ведь ты вечно их к себе приводишь. Они что, все бездомные? Ладно, надеюсь, результат того стоил. Удался? – Я залпом выпила сок и теперь стою у кофеварки. – Кофе?
– Да, пожалуйста. Что удался?
– Секс, Фрэнк. Секс удался?
К моему великому удовольствию, Фрэнк уже совсем красный. И в сочетании с мандариновыми волосами над пылающим лицом похож на модный в конце девяностых яркий кардиган в терракотовой гамме.
– Стелла, ангел, ты не должна задавать подобных вопросов, – бубнит он, пытаясь не заикаться. Трясет головой, мучительно старается придумать что-нибудь в ответ, затем выдает: – Я же хороший мальчик из католической семьи!
– Перестань говорить со мной как с мамочкой. Во-первых, ты не мальчик: еще недавно тебе было тридцать пять, я знаю – смотрела в документах. Во-вторых, с католичеством это все как-то не очень вяжется.
– Стелла! – прерывает меня Фрэнк.
– А в-третьих, – повышаю я голос, – в-третьих, Фрэнк-и-и-и, нет ничего хорошего – ни католического, ни даже мальчишеского – в том, чтобы кончать женщине на лицо.Хорошая минетчица, а? Давно с ней знаком?
Фрэнк с размаху ставит стакан на стол, расплескав сок.
– Черт возьми, Стелла! Нельзя ли поуважительнее?!
– Можно подумать, ты уважительно относишься к женскому полу!
– Стелла, перестань!
Мы стоим в напряженной тишине, сверля друг друга недобрыми взглядами. Да, возможно, я слишком далеко зашла. С другой стороны, меня бесит, когда люди – эти чертовы англичане – начинают отпираться, хотя я собственными ушами слышала, чем они там занимались. Но ничего, посмотрим, кто кого.
– Оа. Оа. Оа! – кричу я прямо ему в лицо. – Оа, Фрэнки, детка.
Фрэнк в полном смятении. Он проводит рукой по волосам, которые стоят дыбом, как оранжевое безе, а потом вдруг улыбается. И я тоже улыбаюсь. И мы оба хихикаем.
– Злая ты, – говорит он. – Уйду я от тебя.
– Я злая? Да я – сама доброта. Он закатывает глаза.
– Фрэнк, я, конечно, понимаю, что это не мое дело, но “оа-оа”?..
Фрэнк пытается сохранить суровый вид, но ему это не удается. Он начинает смеяться в нос, а затем, как и положено, – во все горло. От смеха у него на глазах всегда выступают слезы, и это меня обычно смешит. Как и сейчас. Мы оба смеемся, потом он виновато хрюкает – мы снова помирились.
Вас, наверное, интересует, как вышло, что я живу в одном доме с рыжим, сексуально озабоченным мужиком? История долгая, но я лучше ее расскажу сразу, чтобы покончить со скучными отступлениями.
Как вы уже могли догадаться, зовут меня Стелла. Вообще-то, на самом деле меня зовут Эстель, но мне так осточертело каждый день слышать, как люди коверкают мое имя – “Истель”, “Естели”, “Эствель” и даже “Эстер”, да еще просят продиктовать его по буквам, что несколько лет назад я переделала свое имя в более удобоваримый для англичан вариант. Как я уже сказала, наполовину я англичанка – по матери, а папа у меня француз. Подозреваю, что он еще и гей, хотя и не уверена; но так или иначе, вы еще убедитесь, что мой папочка, несомненно, самый странный мужчина в мире.
Я выросла в Париже, но мама, как истинная англичанка, со свойственным этой нации снобизмом, прожив в чужой стране двадцать лет, упорно не желала учить мерзкий иностранный язык и говорила со мной исключительно по-английски. Так что родных языков у меня два, хотя в Париже я, конечно, говорила по-французски – с друзьями, знакомыми, в магазинах и ресторанах. Но каждый год на все лето мы уезжали в Англию, в Восточный Суссекс, к маминым родителям, поэтому по-английски я говорю как стопроцентная англичанка. И еще потому, что моя мать, едва уловив своим тонким английским слухом малейший намек на французский акцент, обрушивала на меня холодное “Детка, умоляю, не коверкай язык, как эти лягушатники”.
Согласитесь, в мамином положении странно стыдиться всего французского – сама-то она была замужем за французом. Если мама пытается передразнить какого-нибудь француза, она делает примерно так: “фруа-труа-круа”, при этом картавя что есть мочи. Но на самом деле ее случай – почти типичный. Стоит представителю английской нации сочетаться браком с каким-нибудь “иностранцем”, как первые минуты блаженного обладания “экзотическим” супругом тут же сменяются годами хронического стыда.
Когда мама с папой развелись, мне было четырнадцать, и после этого пару лет я жила в школе-интернате в Центральной Англии. Вот тогда-то я и поняла, что хотя могу говорить по-английски не хуже самой Джуди Денч<Джудит Денч (р. 1934) – английская театральная и киноактриса, сыграла чуть ли не во всех пьесах У. Шекспира.>, но в остальном безнадежная, неисправимая иностранка – особенно с точки зрения среднестатистического английского буржуа. Своих родственников я любила больше лошадей, отказывалась есть пережаренный говяжий фарш мерзкого серого цвета, зато не отказывалась целоваться и обниматься с мальчиками; курила (причем дома мне разрешалось выкуривать по одной сигарете в день), не играла в лакросс<Спортивная игра, популярная в английских частных школах, смесь футбола и хоккея; играют в лакросс на футбольных полях, небольшим резиновым мячом, с помощью клюшек-ракеток и в специальной амуниции – защитных шлемах, жилетах, налокотниках и наколенниках.>, чтобы не испортить форму икр (знаю, звучит ужасно, но это правда), и так далее и тому подобное – чем дальше, тем хуже. Тем не менее мне удалось завести несколько друзей с лошадиными лицами, я научилась неплохо играть в теннис, так что время не было потеряно совсем уж даром.
