— Да не Доу Джонс, Насдак. И потом, «психоз» — не тот термин, Джек. Они называют это…
— Плевать. Ну, так сколько? Мне интересно. Десять тысяч? Двадцать?
Он посмотрел на меня с презрением.
— Я потерял больше, чем ты заработал за три года, Джек. О’кей?
Я расхохотался. Денек и впрямь выдался на славу.
— Вот и отлично. Впредь будет тебе наука, не психуй.
— Иди ты на хер, Джек. Кстати, заметь, моему психическому равновесию это вовсе не способствует.
— Наоборот, дурачок! Это вернет тебя с облаков на землю.
Он недоверчиво прищурился.
— Тебе что, не сказали, что со мной нужно поделикатнее? Только этого мне не хватало — чтобы мой любезный зятек явился тыкать меня носом в дерьмо… Сестрица узнает — убьет тебя.
— Уже, Тристан. А твоя сестрица, кстати, давно плевать хотела на это твое… равновесие.
— А тебе, значит, все еще не надоело.
— Черт его знает… Так что, забрать тебя отсюда?
— Боюсь, не получится. Они хотят меня еще понаблюдать, и потом, тот парень из бара наверняка подал жалобу.
Я бросил взгляд на остатки его обеда. Интересно, как можно рассчитывать поправить здоровье при таком питании: пюре, белый хлеб, три горошины и серый стейк? Попадешь в больницу со сломанной ногой, а выпишешься с язвой желудка. Определенная экономическая логика в этом есть, ну да бог с ней.
— О’кей, значит, хочешь остаться? — спросил я и затушил окурок в пюре.
— Нет, — он сглотнул, превозмогая тошноту, — сваливаем.
2
Я толком не знаю, какие у Тристана тараканы в голове. Собственно говоря, меня никогда особо не интересовало, каким именно диагнозом врачи объясняют его поведение. Сестра называет его маниакально-депрессивным; если ей так легче, я рад за нее. Его отец, мучительно стыдясь, говорил, что Тристан просто «не такой, как другие». А я даже не знаю, что сказать. Он такой, и все тут.
Тристан Молинари — офигительное все-таки у него имечко — это ходячее стихийное бедствие. Виноват ли в том некий нейрохимический дисбаланс или нет — для меня дело десятое. Вот когда он даст мне повод усомниться в его рассудке, я подумаю. А так — Тристан есть Тристан. Он воспринимает все чуть острее большинства людей и в тысячу раз острее, чем я. Я-то ведь тоже больной. Те, кто меня знают, подтвердят. Не те, а та, если быть честным. Моника может поклясться, что я больной. И я верю Монике. Мне даже не нужна тристанова больничная пижама, я и так все про себя знаю. Просто от меня меньше проблем. Я не колочу людей чем попало по башке, если на меня «не так» посмотрят. Тристан вот колотит. А я отвожу глаза.
Больничные коридоры всегда действовали на меня странным образом. По правде сказать, это даже занятно. Когда я иду по больничному коридору, все старые травмы вдруг напоминают о себе. Первым вступает правое колено. Покалывает и отзывается при ходьбе ноющей болью под чашечкой.
Следом начинает чесаться едва заметный шрам на животе. Иногда давний след скальпеля даже слегка розовеет. Потом просыпается тупая боль в челюстном суставе, возле уха. В правом запястье. В двух сломанных ребрах. Странное это дело — ретроспектива старых ран, дегустация забытых болевых ощущений. Занятно мне бывает самое большее минут десять. Я выхожу на улицу, и все проходит, стоит только глубоко вздохнуть три-четыре раза и закурить.
Задерживаться в больничном дворе мы не стали. Чисто технически то, что я делал, было наверняка противозаконным, и в душе я весьма порадовался, беспрепятственно выехав со стоянки с пассажиром в голубой пижаме на переднем сиденье.
— Вот видишь, Джек, а ты боялся.
— Да уж. Ты бы оделся. Шмотки я тебе привез — на заднем сиденье. Меньше будешь бросаться в глаза.
— Угу, потом.
— Впервые вижу человека, так непринужденно себя чувствующего в больничном халате и без штанов. Привычка, надо полагать?
Он пропустил это мимо ушей. Некоторое время мы ехали молча. «Бьюик», только что из ремонта, был в отличной форме. Сто сорок выжал на автостраде играючи. Катил, как новенький, мотор весело урчал всеми шестью прочищенными и смазанными цилиндрами. Тристан взял сигарету из пачки и приоткрыл окно.
— Может, скажешь, с чего это тебе вздумалось меня вытаскивать, а, Джек?
— Вот и я думаю: с чего бы? Наверное, заскучал.
Он хохотнул.
— И куда же мы направляемся?
— Ко мне, в Ла-Минерв. Подышишь воздухом — полезно для твоего состояния здоровья.
Для моего здо-ро-вья… — повторил он, глядя куда-то вдаль.
— Поиграем в шахматы.
— Почему «поиграем»? А вслепую тебе уже слабо?
— Я-то — пожалуйста, вот ты, наверное, потерял форму…
— В4 на D4.
— Ты не забыл, что напичкан транквилизаторами по самые уши, Deep Blue[1]? Н2 на ЕЗ.
— АЗ на D6. За меня не волнуйся.
Я поставил ему мат на шестнадцатом ходу. Настроение у него испортилось: проигрывать никто не любит. Он надулся и вскоре уснул — подействовали транквилизаторы. Говорят, вся эта дрянь так и остается в организме. Я поймал по радио джаз, классного Брубека[2]. Погода стояла отличная.
3
Я остановился в городке у магазина. Тристан все еще спал. Я затарился макаронами и замороженными полуфабрикатами, взял два отличных стейка, бутылку рома и сигарет. Купил впридачу лотерейный билет, чтобы сделать приятное Мари-Роз, кассирше, которая при необходимости отпускала мне в кредит. «Билетик на счастье? Выиграть восемнадцать миллионов не желаете?…» — безуспешно предлагала она троим покупателям передо мной. Я дал себя уговорить, плохо представляя, что стану делать с восемнадцатью миллионами долларов или с семнадцатью, или с двумя. Куплю новый мотор для лодки и еще, наверное, тесу для ремонта галереи. Починю «Сессну»? Нет, да, может быть.
Шины зашуршали по гравию: я свернул на проселок, оставалась всего пара километров. Стук камешков по днищу машины разбудил Тристана.
— Где это мы? — недовольно поинтересовался он.
— Почти приехали.
Он окинул окрестности ничего не выражающим взглядом. Майский день, зеленеющий лес.
— Да, живешь ты и впрямь в самом центре какой-то дыры.
— Скорее уж в пригороде этой самой дыры.
— Как ты тут живешь? Я бы спятил.
Я улыбнулся. В нескольких метрах от машины из чащи выскочил заяц. Тристан подскочил от изумления.
