Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
Господи Иисусе, цедит он сквозь зубы.
Скачки заканчиваются, он сидит с пунцовым лицом, уткнувшись носом в экран, и смотрит на точки и линии так, словно ждет, что с экрана в комнату вдруг скакнет Барнес-Бой. Отец выуживает изо рта ошметки розовой бумаги, рвет в клочки квиток, швыряет на ковер. А потом набрасывается на «Спортивную жизнь», изничтожает ее. Я понимаю, что в такие моменты он запросто может изорвать в клочья и меня, поэтому тихонько заползаю под кушетку и сижу там, пока он не надевает куртку и не уходит, хлопнув дверью.
Отец так заводится не только из-за скачек. Он готов делать ставки на все, что движется. Игра в бинго и на автоматах, пари относительно снега на Рождество его не волнуют, но лошади, собаки, очко и покер — страсть всей жизни. Отец обожает ловить удачу. Вот она, рулетка, завертелась! Красное — черное, красное — черное. Была бы возможность делать ставки и после старта, он бы все равно менял свое решение у каждого препятствия. Мама говорит, отец всегда был таким. Да и она сама, в белом платье с кружевами, поставила на него в церкви Святого Марка в ноябре 1948 года.
* * *
Вот что происходит перед самым моим рождением, в тысяча девятьсот шестидесятом. У моих родителей, Фрэнка и Мэри, пять очаровательных дочерей и половина кафе у Кардиффского порта. Второй половиной владеет старинный папин друг Сальваторе Капаноне. Красная дверь почти не закрывается — то и дело приходят сошедшие на берег моряки, чтобы перекусить и найти девушку. Наша семья живет в двух комнатах над кафе. Одна, длинная, разделена на спальню и столовую кисейной занавеской с картинками из жизни французских аристократов. Другая, совсем крохотная комнатушка без окон, называется Ямой, потому что в нее нужно спускаться по ступенькам. В Яме обитают мои сестры. Отцу пришлось загородить дверной проем калиточкой, чтобы двухлетняя Люка не лазила по ступеням, а то она вечно с них падает. И теперь, стоит маме отвернуться, Люка закидывает пухлую ножку на калиточку и падает уже оттуда.
Есть и третья комната, пролетом выше. Там только квадратный стол, покрытый вытертым зеленым сукном, и четыре пластиковых стула, один на другом. Окошко в самом углу всегда плотно зашторено. Мама туда не поднимается — это не ее владения.
Кухни нет. Каждое утро мама тащится вниз, в кафе, за завтраком для моих сестер. Усевшись в ряд на кушетке, они едят и смотрят по телевизору, притулившемуся в углу, викторину «Тест Кард», а мама перебирает выстиранное белье, делает вид, что наводит порядок. Старый матросский сундук отца — единственное место, где можно что-то хранить, и он битком забит детскими одежками. Скоро их предстоит носить мне. Маме это известно, но она не торопится приводить их в порядок, потому что отец пока что ничего не знает. К тому же она убеждена, что на сей раз это уж точно мальчик, и множество платков, шапочек и вязаных пальтишек будут ни к чему, поскольку в большинстве своем они розовые.
Селеста — ей одиннадцать, но порой она ведет себя так, словно ей под сорок, — помогает собирать Марину и Розу в школу. В песочного цвета вязаных шлемах сестры похожи на две репки, и Селеста не хочет показываться на людях с ними вместе. Сама-то Селеста носит соломенную шляпку с шоколадно-коричневой лентой, купленную ей для посещения школы при монастыре Пресвятой Богородицы. Ее уроки начнутся со следующей четверти, и к тому времени шляпка будет выглядеть довольно потрепанной. Но пока что она с ней не расстается, чуть ли не спит в ней. Фрэн только-только пошла в школу. Она рисует сердитые картинки с бушующими пожарами, причем рисует сразу тремя карандашами. Мама не обращает на это внимания: ей хватает забот с Люкой, да и я на подходе.
Когда старшие дети уходят, мама пристраивает Люку на бедро и спускается в кафе. Она отпирает парадную дверь, снимает толстую цепочку, которая глухо стукается о дерево, и идет по узкому проходу между столиками. В самом углу, куда солнечный свет не добирается, две кабинки и длинная стойка. У ее латунного изгиба притулились давно не мытая стопка и полупустая бутылка голландского «Адвокаата». Запах здесь сладковатый. К граммофону в углу прислонена пластинка Пегги Ли без конверта — Сальваторе, видно, не спалось.
Мама сажает Люку в высокий стульчик, и та, оказавшись одна, без тепла материнского тела, начинает вопить. И не умолкает, пока не получит намазанного чем-нибудь липким хлеба или пока отец не вернется с рынка и не возьмет ее на руки. Люка не понимает, почему ей не разрешают побегать. Раньше, когда мама уходила за Фрэн или прочесывать букмекерские конторы в поисках отца, Сальваторе ее выпускал.
Фрэнки с Сальваторе — странная парочка. Отец — стройный и подтянутый, ладно скроенный мужчина в ладно скроенном костюме. А его партнер — большой и мягкий, с пухлыми белыми руками и сияющими глазами. Каждое утро Сальваторе кладет в карман фартука чистый платок — утирать слезы, которые донимают его целый день. Он винит во всем кухонный жар, а не бездетную жену и не жалостливое пение Марио Ланца. Когда Сальваторе готовит, музыка не смолкает. Дино и Самми, бесконечный Синатра и обожаемый Луис Прим, напоминающий ему о теперь уже дальних землях. Пластинки стоят на сушке у стойки, а тарелки засунуты под стойку. Сальваторе проводит под музыку дни и ночи, он вычищает от муки пластинку Джулии Лондон своим платком. А потом им же промокает глаза.
В кафе существует негласное разделение труда. Сальваторе — хороший повар, а для Фрэнки кухонный жар страшнее адского пламени. Так что пока Сальваторе режет себе пальцы, обжигает о раскаленную плиту локти, поет и плачет, Фрэнки надевает костюм и занимается наверху денежными вопросами. Но Сальваторе это устраивает, ему нравится общаться с людьми.
* * *
В надежде привлечь посетителей, Сальваторе поначалу делал рагу, пек хлеб и миндальные пирожные. Он держал красную дверь нараспашку, подпирая ее высоким табуретом, и гнал кухонным полотенцем ароматы свежей выпечки на улицу. Он аккуратными буквами написал «Отменная еда» и укрепил вывеску снаружи над входом. Но соседа-парикмахера раздражала слишком громкая музыка, картонная реклама быстро размокла от дождя, а табурет был водружен обратно на свое место в баре. На непроданной еде жирели уличные голуби.
Да не бери в голову, сказала мама. Для всего требуется время.
А теперь он готовит для моряков, которым нужна яичница, жареная картошка и бекон с белой булкой. И в кафе полно народу. Моряки приводят девушек, а уж те привлекают посетителей. Сальваторе все жарит на огромной черной сковороде. Жидкие волосы липнут к взмокшему лбу, а зачесанные прядки в течение дня повисают клоками над левым ухом. Он строит из себя вдовца, чтобы «ночные бабочки» почаще его жалели. На самом деле он женат на Карлотте, а она женщина порядочная и даже и не думает появляться в «Порте захода» — так называется наше кафе. Оно же — «Приют греха», как прозвала его Карлотта.
Сальваторе любит их всех — и маму, и отца, и моих сестер. Он стал членом нашей семьи. И меня, когда я появлюсь на свет, тоже полюбит. А пока что ему приходится довольствоваться Люкой, которая, стоит маме отвернуться, начинает призывно визжать со своего стульчика. Сальваторе наблюдает издали, как Люка тянет кверху ладошки: умоляет, чтобы ее взяли на руки. Он бы ее освободил, да не осмеливается. Как-то он выпустил Люку, она потекла быстрым ручейком к двери и стукнулась головой о край стола. Сестра уставилась на обидчика в немом изумлении, а на лбу вспухла огромная шишка. Два следующих дня она молчала, мама даже испугалась, не повредила ли она чего, потому что Люка никогда не вела себя так тихо.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
