Стирают здесь как в Африке, сидя на корточках перед тазом с отрешенными застывшими лицами. Для просушки белье раскладывают на камнях или нацепляют на изгороди. Беда, если ветер — беги, лови.
Наши отношения с Жаном начались с конфликта именно из-за воды. Когда он увидел, что я, волоча шланг, поливаю не только пыльные деревца, кусты, но и пожухлую траву, и даже землю, спекшуюся от жара, глаза его округлились от ужаса. Причуд прежних хозяев навидался, но от моего святотатства пришел в шок: «Мадам… ты что, что ты делаешь!» Местный креольский — упрощенный, искаженный французский — обращение на «вы» не предусматривает, и Жан, во всем остальном четко соблюдавший дистанцию, говорил и мне, и Андрею «ты».
Так вот, с рождения приученный экономить воду, он воспринял мое расточительство как варварство, а садоводческую активность посягательством на его должностные обязанности: если я намерена сама справляться, не грозит ли ему увольнение, потеря места?
Маленький, тщедушный, он походил на подростка, и мы удивились, узнав, что ему уже за тридцать. Ноги-руки как палочки и несоразмерно крупные, выпирающие колени, локти, будто свинтили его из деталей, предназначенных другим людям, прилепив большие мясистые уши к круглой детской головке, а весь взрослый опыт вместив в глаза.
О причине его заторможенности мы лишь потом догадывались: с появлением нас, новых хозяев, его парализовал страх остаться без работы. И при первой встрече так долго не мог справиться с засовом на железных воротах, что Андрей, с обретенным в африканских командировках жестким опытом, произнес тихо, бесстрастно: видимо, надо его будет менять. Жан не только услышал, а, показалось, понял фразу на русском, и выражение его глаз помню до сих пор.
С того момента он стал моим любимцем. Но я у него доверие не вызывала, особенно после того, когда с секатором ринулась в чащу бугенвилии. Уж такой подлянки он от меня не ожидал. Наблюдал, обдумывая, верно, как реагировать на мое коварство, и наконец решился: предложил свою помощь. Я стригла, он сухие ветки оттаскивал. Совместная наша работа продолжалась до вечера. Но на следующее утро меня ждал сюрприз. Встав затемно, Жан проявил инициативу.
Цветение пенное бугенвилии изничтожено было зверски, деревья казались обглоданными. Я онемела. А он явно ждал поощрения. Но победное торжество гасло, сползало с его лица. Ничего, Жан, я сказала, это моя вина, не сумела тебе объяснить задачу. Но по взгляду его поняла: откровенный разнос перенести ему было бы легче.
Там, на Гаити, я в самой себе обнаружила свойства, о которых не подозревала и не поверила бы, услышав, что смогу опуститься до склок с прислугой. При всех своих недостатках, грех мелочности, бабьей вздорности, считала, меня не коснулся и не коснется. Между тем, замены одной домработницы на другую все учащались, расставания проходили все с большим ожесточением, при чем каждая новая оказывалась хуже предыдущей. Хотя все являлись с образцовыми рекомендациями, одна уверяла, что у посла Италии работала, другая, что была поваром в фешенебельном ресторане, но выяснялось, что и яичницу сготовить не могут. Стирка сводилась к тому, что свалив в таз белье и насыпав гору стирального порошка, ждали сутки, двое, когда грязь раствориться вместе с тканью: вот рубашка, узнаете?
Умение рачительно вести хозяйство не причислялось к списку моих добродетелей, но уж таких разгильдяек встречать прежде не приходилось. Зато, их распекая, усовершенствовала свой французский. В Женеве на дипломатических приемах предпочитала молчать, чтобы не оскандалиться с произношением, ошибками в грамматике и не уронить мужа в глазах коллег. А тут нечего, некого было стесняться, и меня прорвало, языковой барьер исчез: за два-три месяца достигла больших успехов, чем за годы жизни в Швейцарии. Хотя бы это утешало.
Но стычки с прислугой продолжались, и я отдавала себе отчет, что меня затягивает омут праздности — рассадник всех пороков.
Только уже ближе к отъезду дошло, что они-то, местные, старались и рады были бы угодить, но когда голова отучена думать, то и руки дырявы. Хотя Гаити освободилось от угнетателей-французов почти двести лет назад, оказавшись первой «черной» республикой, рабская психология не изжилась, застряла в менталитете нации. Так может быть поторопились скинуть оковы колониализма? А то бы, глядишь, чему-нибудь бы и выучились у белых хозяев. А то ведь чего добились: безграмотность почти поголовная, убожество, нищета, и кучка своих же богатеев, наркодельцов, грабит страну почище иностранных эксплуататоров. Слово «свобода» зазывно звучит, но, ею, свободой, надо еще и уметь пользоваться.
Мое покровительство Жану имело подоплеку: неловко было признаться, что узнавая изнанку «экзотики», все труднее дается справляться с разочарованием и в здешних людях, и в стране. Клише, что бедность заслуживает снисхождения, понимания, деликатности, крепко всадилось с сознание. Уцепилась за Жана из желания найти себе оправдание: вот ведь, сужу объективно, Жан хороший, а Магда-Илона-Барбара-Матильда дрянь!
Что ему в тягость мои обласкивания не приходило в голову. А ведь хозяйский любимчик — клеймо, позорное среди своих. Предательство общих, классовых интересов. Покидая нашу, барскую территорию, он беззащитным оказывался перед глумлением соплеменников. Но терпел. Готов был вытерпеть все.
В его скрупулезной честности я не сомневалась. А вот попалась как-то одна ну очень сообразительная, и когда ей сообщили об увольнении, в тот же день слямзила мою золотую цепочку, массивную, но фальшивую. Я после злорадствовала: цена — двадцать швейцарских франков. А полагала должно быть, что на всю жизнь себя обеспечила. Интересно, уже знает, что обмишурилась или спрятала где-нибудь, зарыла бижутерию как клад?
Веселилась я нехорошо, с отдышкой злобы. Ожесточилась.
Униженные-оскорбленные исчерпали запас к ним сочувствия. Врали и крали, и при явной оплошности насмерть стояли, но никогда не признавали своей вины.
Жан и вправду был среди них исключением.
Ни днем, ни ночью он не покидал арендуемого нами дома — нес вахту, но раз в неделю преображался. Кроссовки, почти новые, вместо опорок из резины, брюки, рубашка, а не обноски, давно потерявшие и форму, и цвет, на голове бейсболка с рекламой швейцарского пива «Кардинал» — наш «дар» — которой он очень гордился. Сиял. Мы уже знали, что его так окрыляет: свидание с сыном, росшим на окраине, среди лачуг, к которым ни на каком транспорте не подъедешь. Средневековье: ни электричества, ни водоснабжения. Пища готовится на древесных углях. Вот она — другая сторона экзотики, о которой не ведают залетные туристы, доставляемые в резорты с бассейнами, ресторанами, к пальмам, закатам, морскому бризу. Но есть и то, что остается за кадром, чтобы не портить отдых. За кадром — куда в свои выходные спешил Жан. Ради чего он жил. Сказал как-то с несвойственной ему доверительностью: я на все готов, понимаешь, ведь иначе моему сыну нечего будет есть.
Спустя год, когда наши чемоданы уже были спущены к воротам, шофер ждал, чтобы вести нас в аэропорт, я заглянула в сад. Не верилось, что мы в самом деле отсюда уезжаем. Наконец-то. Закончено испытание. Но вот ведь как вымахали бананы и даже стали плодоносить. Бугенвилия встала плотной, сверкающей пышными красками стеной. После, в Америке, я буду покупать их в горшках, за двадцать долларов жалкий кустик, и, при всех стараниях, от чахлой ублюдочности не спасу. И не cмогу увести результат своей одержимости, близкой к маниакальности — коллекцию ракушек, собираемых, как грибы, на прибрежном песке и ныряя в маске за особенно соблазнительными. Привозила их с пляжа мешками, мыла, сушила на солнце, потом сортируя добычу. Знала, что когда уеду, все это сочтут мусором и выбросят. Но так отмеряла прожитое здесь время, как мальчик- с-пальчик пройденный путь. Разве что возвращаться сюда не хотела, насытилась сполна. Откуда же грусть? Или так бывает всегда, при любом расставании?
