Матеря правительство на чем свет стоит, доктор сноровистыми движениями освобождал челюсти измученных пациентов от последних остатков зубов, а затем, позволив им в знак милости хлебнуть водки, начинал примерку.
– Ну что, давай посмотрим. Как тебе эта?
– Маловата. Давит, и рот не могу закрыть.
– Твою мать, какие мы нежные! Хрен с тобой, попробуй вот эту.
– А эта болтается. Того и гляди вывалится, если чихну.
– А ты следи за собой, на хрен, чтоб не простужался! Ладно, урод, давай, разевай хлебало.
Никому из пациентов и в голову не приходило возмутиться и потребовать более вежливого к себе отношения.
Примерив несколько вставных челюстей и выбрав наконец одну из них, пациент начинал торговаться по поводу цены. Спор порой затягивался надолго, но редко заканчивался значительными уступками со стороны продавца. Тот, кстати, за это время успевал продезинфицировать взятые на примерку, но оставшиеся невостребованными протезы в склянке с крепким раствором хлорки.
Для обитателей поселков и деревень, раскиданных по берегам рек Самора, Якуамби и Нангаритца, переносное зубоврачебное кресло доктора Рубикундо Лоачамина представлялось чем-то вроде сложнейшего медицинского комплекса и едва ли не вершиной технического прогресса в стоматологии.
На самом же деле это кресло с подставкой для ног и белыми эмалированными подлокотниками отслужило свой долгий век где-то в парикмахерской, откуда и было за гроши продано Рубикундо Лоачамину ввиду своей безнадежной моральной устарелости и физической обшарпанности. Прилагалась к креслу и тяжеленная платформа-станина размером примерно метр на метр. Чтобы перетащить все это сооружение с борта «Сукре» на пристань даже по частям, требовались усилия владельца судна, обоих матросов и самого доктора. Тот, кстати, именовал эту территорию площадью в один квадратный метр не иначе как «консультацией».
– Молчать, уроды! Здесь, в консультации, я командую, ясно? И делать будете то, что я вам скажу! Вот когда слезете с кресла, можете называть меня зубодером, коновалом, гландорезом или еще хрен знает кем. Там дело ваше. Я, может, даже посмеюсь вместе с вами и, так уж и быть, сделаю пару глотков за ваше здоровье, если, конечно, вы меня угостите.
Томившиеся в очереди «на прием» слушали все это с самым страдальческим видом. Те, по чьим челюстям уже прошлись зубодерные щипцы, выглядели ничуть не лучше.
Единственные, кто продолжал безмятежно улыбаться в радиусе прямой видимости от «консультации», были сидевшие чуть поодаль на корточках хибаро.
Хибаро – индейцы, ставшие изгоями в собственном племени. Народ шуар изгнал их за то, что они слишком поспешно и необдуманно стали перенимать казавшиеся большинству индейцев дикими и постыдными обычаи «апачей», то есть белых людей.
Индейцы-отщепенцы безропотно приняли это позорное прозвище, данное им еще испанскими конкистадорами, в чьем родном языке слово «хибаро» обозначало тупого, необразованного жителя какой-нибудь дальней деревни.
Разница между настоящим шуар и типичным хибаро была видна невооруженным глазом. Индейцы, продолжавшие жить в сельве, были преисполнены самоуважения и гордости, чего никак нельзя было сказать о жалких оборванцах, собравшихся у пристани Эль-Идилио и униженно дожидавшихся милостыни в виде пары глотков любой жидкости, содержащей спирт.
Хибаро довольно улыбались, сверкая при этом заостренными, сточенными с помощью речной гальки зубами.
– А вы что скалитесь? Какого хрена уставились? – кричал на них стоматолог и, грозно размахивая в воздухе щипцами, предупреждал: – Ничего, ничего, подождите, макаки! Попадетесь и вы ко мне в лапы!
Заметив, что на них обратили внимание, хибаро, не переставая улыбаться, закивали головами и затараторили:
– Хибаро хороший зубы иметь! Хибаро много обезьяний мясо кушать!
Время от времени кто-нибудь из пациентов, не выдержав мучений, испускал пронзительный крик, от которого срывались с деревьев и взлетали в воздух перепуганные птицы, и хватал доктора за руку, державшую орудие пытки; при этом другая ладонь страдальца непроизвольно сжималась на рукояти мачете. Суровый окрик Рубикундо Лоачамина приводил бунтовщика в чувство.
– Веди себя как мужик, ты, козел! Больно ему, видишь ли! Знаю, что больно. Кто виноват? Я тебе, кажется, уже сказал. Так что сиди смирно и не вздумай хвататься за нож. В конце концов, докажи всем, что яйца у тебя промеж ног не просто так подвешены. Мужик ты или баба сопливая?
– Да понимаете, доктор, уж очень ведь больно, – смиренно и смущенно оправдывался секунду назад кипевший гневом пациент. – Вы же у меня не зубы, вы как будто прямо душу вытаскиваете. Дайте я хоть водки хлебну, что ли.
Закончив прием и обслужив последнего больного, доктор Рубикундо Лоачамин тяжело вздохнул. Обтерев со лба пот, он завернул оставшиеся невостребованными вставные челюсти в алую салфетку и стал дезинфицировать свои инструменты. Неожиданно какое-то движение на реке привлекло его внимание. Доктор поднял голову и увидел, что к пристани приближается индейское каноэ.
Одинокий гребец-шуар стоял на корме лодки и изо всех сил орудовал веслом. Подойдя вплотную к пристани, индеец удачно сманеврировал – так, чтобы каноэ пристало точь-в-точь к борту «Сукре».
Хозяин судна перегнулся через борт, и индеец стал что-то говорить ему, отчаянно при этом жестикулируя.
Дантист тем временем успел просушить инструменты и сложить их в кожаный футляр. Затем он небрежно высыпал в реку добрую пригоршню вырванных зубов и ополоснул водой мисочку, в которую их до этого складывал.
Владелец судна и индеец прошли мимо него и, сойдя с пристани, направились к дому алькальда. Капитан в двух словах объяснил врачу, что происходит:
– Доктор, тут такое дело… Боюсь, придется немного подождать. Этот парень говорит, что индейцы везут сюда по реке мертвого гринго.
Это известие никак не могло обрадовать Рубикундо Лоачамина. «Сукре» и так нельзя было назвать комфортабельным транспортным средством. Особенно неудобно на нем было плыть на обратном пути, когда весь корабль был завален зелеными бананами и залежалым, полусгнившим кофе.
Судя по тучам и повисшей в воздухе влаге, дождь мог начаться задолго до того, как судно добралось бы до места назначения. За этот рейс «Сукре» отстал от расписания – хоть и весьма приблизительного, но все же существовавшего – почти на неделю. Виной тому были многочисленные поломки двигателя. Если первый ливень очередного сезона дождей застигнет корабль в пути, то над палубой растянут тент, не доходящий ни до кормы, ни до носа. Под этим обрывком ткани обычно пытались сохранить в относительной сухости груз, а также спрятать от бесконечного дождя пассажиров и экипаж. Теснота получалась такая, что даже речи быть не могло, чтобы подвесить где-нибудь гамак, и спать приходилось прямо на мешках с кофе. Наличие на борту покойника в этих условиях усугубило бы и без того сомнительное удовольствие от путешествия.
