В класс вбегает Мазин, худенький, улыбающийся иорданец, и обнимает меня.
— Старина, мистер С. Старина. Нам что, повеситься этим летом? Ведь мне будет так не хватать ваших уроков, приятель. Но вы придете ко мне на вечеринку, правда? Вы получили приглашение?
— Приду. Буду у тебя в воскресенье вечером. Не сомневайся.
Классная комната медленно заполняется.
Сидя, как обычно, на краю своего стола, я обвожу их взглядом. Они чего-то ждут от меня, какого-то заключения, официального завершения года.
Оттолкнувшись от стола, я встаю.
— Последний день в школе. До конца нашего совместного года осталось несколько минут. Здесь у меня ваши экзаменационные работы, и я раздам их перед уходом. Но прежде хочу кое-что сказать. Я хочу, чтобы вы знали: не часто бывает такой класс, как ваш. В этом году мне очень повезло. Вы исключительные. Вы были честными, добрыми, смешными, отважными, открытыми и щедрыми. Вы проявляли энтузиазм, интерес и приходили сюда день за днем, всегда готовые поразмыслить над тем, что я сказал. Как учитель, я всегда мечтал войти в класс, сесть и принять участие в толковой, увлекательной беседе о литературе и философии. Мы — умные люди, сидящие в классе и рассуждающие о прекрасных, отвратительных и сложных вещах. Мы были таким классом. Я благодарен вам. Вы напомнили мне, зачем я здесь нахожусь, мне было очень приятно вас учить.
Джулия принимается плакать. Мазин смотрит на стол.
— Вам известно, что я считаю важным. Известно, что скажу вам о выборе, о вашей жизни и о времени. Вы помните, надеюсь, наши дискуссии по поводу «Оды на греческую урну». «Оды на греческую урну», которую кто написал, Мазин?
Долгая пауза.
— Джон Китс, мистер Силвер, — с гордостью отвечает он.
— Джон Китс. — Я улыбаюсь ему. — Вы забудете большую часть того, что обсуждалось в этом классе. Забудете Уилфреда Оуэна и «Гроздья гнева», Торо, Эмерсона и Блейка, разницу между рыцарским романом и романтизмом, между романтизмом и трансцендентализмом. Все это расплывется, превращаясь в водоворот информации, пополняющей разрастающееся болото в ваших мозгах. Ничего страшного. А вот о чем вы забывать не должны, так это о вопросах, которые ставят перед вами авторы, — о вопросах мужества, страсти и веры. Вот этого не забывайте.
Я останавливаюсь. Очень тихо. В коридоре хлопают дверцы шкафчиков. Уроки сегодня укороченные, и я знаю, что скоро прозвенит звонок. Я смотрю на них. Говорю от чистого сердца, но преподавание — еще и спектакль.
— Чего? — спрашивает Стивен. — Черт, у нас нет времени. Чего? Не забывать чего?
— Вот этого. Не забывайте этого ощущения. Всех нас здесь. Того, что происходило в этом классе. Насколько вы изменились с тех пор, как вошли в эту дверь — сущими болванами — девять месяцев назад.
Они смеются.
— Спасибо. Спасибо вам за все это.
Мгновение тишины, а затем, как по заказу, звенит звонок.
Они остаются на местах. В коридорах снуют ученики. С шумом захлопываются дверцы шкафчиков. Я беру экзаменационные работы и вызываю их по именам. Они обнимают меня. Первый — Мазин. Виском он утыкается мне в грудь. Они благодарят меня. Желают хорошо провести лето. У меня нет слов. Один за другим они выходят в холл и растворяются в лете.
Это был, похоже, мой лучший год.
Днем для учителей устраивают барбекю. Столы расставлены на траве. По громкой связи транслируют, с претензией на иронию, плохое диско. Учителя не должны слушать подобное в школе. Вообще нигде. Шампанское в пластиковых чашечках.
Из окна кафедры я вижу, как они собираются вокруг стола с закусками. Жан-Поль, шеф-повар столовой, с улыбкой обходит собравшихся — на подносе у него бокалы с киром. Я не спешу спуститься вниз и присоединиться к обществу. Не хочу притворяться, будто меня интересуют их планы на лето. Не хочу пить дешевое шампанское и улыбаться. Не хочу играть в софтбол. Поэтому я остаюсь на кафедре и навожу порядок в письменном столе. Раскладываю бумаги — записки от учеников, от родителей. Статьи, которые хочу сохранить, стихи, рассказы. Выбрасываю старые контрольные вопросники, письма из Совета колледжей.
В коридорах тихо. Последние автобусы покинули стоянку, увозя учеников. На полу валяются листки бумаги и ручки, мусорные корзины переполнены, груды забытой одежды, протухший старый ленч в бумажном пакете. «Над пропастью во ржи» с оторванной обложкой.
Когда стол приведен в порядок — ручки в своем стаканчике, книги расставлены, ящики пусты, — я выхожу в коридор и спускаюсь по лестнице. Иду на пикник. Больше никаких дел нет. К занятиям готовиться не нужно, не нужно проверять задания, ни с кем не нужно говорить.
Позднее я сижу на траве вместе с Мией, пью шампанское. Она отдает мне свою чашку и поднимает вверх руки. Ее волосы, освобожденные от заколок, рассыпаются по спине. Светло-каштановые, но сейчас на солнце почти рыжие. Миа, такая спокойная здесь, такая в себе уверенная и настолько теряющаяся в городе.
В покое ее лицо делается хмурым, и когда она сидит в кафе одна, к ней редко кто подходит. Заговаривают только самые нахальные незнакомцы, а они наименее привлекательны. Они пугают и обижают ее, эти мужчины, которые считают, что красивая женщина обязана улыбаться, что она в долгу у мира за свою красоту.
Миа закалывает волосы так, что всегда остаются выбившиеся пряди, которые падают на шею, легко касаются щеки.
Мы сидим разувшись. Она опирается на локти.
— Вот и год прошел.
— Слава Богу, — произносит она, не открывая глаз. — Я так устала. А ты?
— Вымотан до предела. Но год был хороший, и мне грустно. Я буду скучать по этим ребятам. По всем.
— Они тебя любят. Ты изменяешь жизни, — смеется она. — Ты — преобразователь жизни.
Я качаю головой.
— Ты знаешь, что это правда, — настаивает Миа. — Они тебя любят. Ты — культовый учитель.
К нам плетется Мики Голд. Ему около семидесяти, лицо красное, этакий буйный персонаж из мультфильма — массивный, с размашистыми жестами. Такого человека ожидаешь увидеть в агентстве по работе с талантами в Куинсе. Но последние тридцать лет он преподает здесь биологию и в результате слегка свихнулся.
За десять шагов он кричит:
— Миа и Уилл! Хотите, чтобы я еще вам налил?
Он повторяет это, прорабатывая рифму, превращая ее в песню. Подходит с бутылкой шампанского, которую умыкнул из бара. Мы с Мией быстро переглядываемся. Мики мне нравится. Здесь он фигура экзотическая, совершенно не похож на француза, ему не хватает стройности, и он, скорее всего, не видит себя со стороны. Неряшлив, невоспитан и шумен. Однако бегло говорит по-французски, пересыпая английские предложения экспрессивными «ouis»[1].
Он поражает меня и удивляет. Опускается на траву напротив нас. Нелегкая задача. Человек он высокий, приличный живот. Похлопывает Мию по колену и говорит:
