— Антониу, ты что, с ума сошел?
И отец — человек плотный, полный и краснолицый — взял на руки своего младшенького, остановил взгляд на его перепуганном личике, закрыл глаза, словно предаваясь мечтам, и взволнованно произнес:
— Тунику! Хавила — не выдумки. Не выдумки, сынок.
И, открыв глаза, рассмеялся. Тунику уставился на отца, а тот продолжал:
— Вот будешь жить в Бразилиа, вырастешь и, даст Бог, станешь президентом республики.
Тунику ничего не понял и захныкал. Мама разнервничалась и взяла его у папы, но в конце концов тоже развеселилась. Папа встал, хлопнул в ладоши, как делал всякий раз, когда собирался поведать что-нибудь новое и увлекательное, и послал меня за журналом «Крузейру».
Я уже знал, что он хочет нам показать.
— Смотри сюда, Мария, — сказал он, раскрывая журнал и протягивая маме. — Вот где мы будем жить.
Тунику перестал хныкать и тоже захотел посмотреть. Мама робко приблизилась, словно чего-то опасаясь. Бразилиа — город чистый, застроенный в основном стеклянными зданиями, отражающими солнце.
Я принялся искать реку Фисон, но ее там не было. Папа сказал, что не в этом дело. Нужно будет — сами проведем туда реку. Для папы ничего невозможного нет.
— Дом наш на Центральном Плоскогорье еще не достроен, — сказал отец густым басом, считая себя полным хозяином положения.
И, выпятив грудь, добавил:
— Будем жить сперва в предместье — пока достроят город. А потом там поселимся.
Мама уселась возле папы и принялась смотреть журнал. Казалось, она чем-то озабочена, однако хранила молчание.
Папа нам рассказывал, что президент живет во дворце Алворада — самом красивом, и что выходит оттуда только в сопровождении телохранителей, потому что он очень важный человек.
— А чтобы стать телохранителем у важной персоны, — продолжал отец, — нужно быть настоящим мужчиной. Из недоноска телохранителя не получится.
— Антониу! — возмутилась мама. — Я же тебя просила не выражаться при детях…
— Мария… — ласково произнес отец, ущипнув маму за попу. — А на улице что они слышат каждый день? Что на улице, то и дома. Да я ничего плохого и не сказал.
Мама не стала препираться с папой. У Туникинью страх прошел, и он, что-то лепеча — говорить как следует еще не научился — подошел к папе, а тот потрогал его за письку:
— Вот это мужчина так мужчина! У кого угодно сможет служить телохранителем.
Немного поразмыслив, он продолжал:
— Эй, Туникинью! А может, ты и не станешь никаким президентом? А вот телохранителем можешь стать за милую душу.
Туникинью удивленно посмотрел на папино красное лицо, потом перевел непонимающий взгляд на журнал и пролепетал что-то бессвязное. Папин комментарий:
— Вот чертенок! Уже по-английски болтает.
Ночью никто глаз не сомкнул. Папа то и дело раскрывал журнал, разглагольствовал о дворце Алворада, о площади Трех Ветвей Власти, о кафедральном соборе, о фешенебельных кварталах, о переселенцах — и тут остановился, чтобы объяснить:
— Переселенец — это человек, который построил город Бразилиа. Он честный и чистый.
И мы верили, потому что папа никогда не обманывал. Переселенец значит честный человек. Это я затвердил навсегда.
Мне нравилась Алиса
Лишь на другой день мама поняла, что папа не шутит и что вечером того же дня мы действительно едем в город Бразилиа. Папа проснулся рано, натянул сапоги, нахлобучил шляпу и велел маме собирать вещи, потому что грузовое такси прибудет еще засветло.
Мама, притерпевшаяся к папиным безумствам, глубоко вздохнула, покорно поглядела на нас и начала в первую очередь собирать постельные принадлежности.
— На все Божья воля, — сказала она, а Туникинью разревелся. Вбежала Силвинья, взяла его на руки и пошла во двор проститься с цветами, которые посадила возле ограды. Нам предстояло отъехать в тот же день.
Я вышел из дома, совершенно ошарашенный, с журналом «Крузейру» под мышкой, спрашивая себя, у всех ли детей такие взбалмошные отцы, как у меня. Так было с тех пор, как мы появились на свет: беготня, переезды, и никто из нас не знал, долго ли мы останемся на одном месте.
Алиса, по обыкновению, торговала на площади леденцами. Я удрученно подошел к ней, раскрыв журнал в том месте, где был панорамный снимок города Бразилиа.
— Леденец хочешь? — спросила Алиса, завидев меня.
Я замотал головой. Она изумилась:
— Что, не хочешь? Даром отдаю. — И, устремив на меня взгляд ласкового, но уже слегка испорченного ребенка, добавила: — Только тебе…
Мне нравилась Алиса. Это была тощая, нескладная девчонка с незаживающей язвой на коленке — наверное, ободрала об асфальт или о каменный пол в церкви. И все же она мне нравилась. Я даже дрался с мальчишками, когда они дразнили Алису дылдой.
— Я уезжаю, — сказал я, потупясь.
— Вот как, уезжаешь? — безучастно спросила Алиса. — А когда приедешь? Завтра?
Я принялся расхаживать из стороны в сторону, как старый таракан, не зная, как ей признаться. Алиса поняла, что я что-то скрываю.
Мы сели на скамеечку, она отложила корзинку с леденцами и сказала:
— Ладно, рассказывай.
Вспотевшими руками я сжимал журнал. Алиса попросила посмотреть картинки. Читать она не умела.
Когда она раскрыла журнал в том месте, где шла речь о городе Бразилиа, я выпалил:
— Мы переезжаем в Бразилиа. Там — земля Хавила.
— Вон оно что! — сказала Алиса, не отрываясь от журнала. — А это где?
— Да вот, в журнале написано, — ответил я, тыча пальцем в страницу.
Алиса взглянула на меня и рассмеялась:
— Я что, дура, по-твоему? В журнале… А школу бросишь, что ли?
Алиса вернула мне журнал и взяла корзинку с леденцами. Встала и пошла.
— Потом поговорим, ладно? Я подойду к школе, как раз урок кончается.
Алиса торговала леденцами у дверей школы, хотя большие мальчики над ней смеялись и дразнили дылдой. Она не верила, что мы переезжаем в Бразилиа.
— Алиса, — произнес я упавшим голосом. — Это правда, мы переезжаем в Бразилиа. Прямо сегодня…
Алиса снова засмеялась, пнула ногой камень и повернулась спиной.
— Да правда же, черт возьми! — вскричал я и помчался за ней. — Вчера отец нам сказал, а сегодня вызвал грузовое такси.
Алиса снова уселась, поставила корзинку с леденцами на колени и с любопытством посмотрела на меня. Я рассказал ей обо всем, об отцовых безумствах и замолчал, не зная, о чем еще говорить.
— Ты-то хочешь ехать? — вдруг спросила она. — Голос у нее стал печальным и тревожным, упавшим и похожим на стон.
