После своего изгнания, более тридцати лет назад, король сделался профессиональным карточным игроком. Покер стал его работой. Недавно, однако, его величество перенес операцию на сердце – ему удалили какой-то там важный клапан и заменили его тефлоновым. Искусственный клапан функционировал исправно, но лязгал, будто печная заслонка. Когда король приходил в волнение, это немедленно становилось известно всему залу. Из-за громкого стука сердца он был вынужден бросить покер – игру, в которой не обойтись без блефа и умения скрывать эмоции. «Когда мне в руки идет хорошая карта, – жаловался он, – этот чертов клапан издает такие звуки, будто я устраиваю презентацию вакуумной посуды», Король убивал время за просмотром спортивных передач, сокрушаясь о добрых старых временах, когда по одному его слову шею Говарда Козелла[3]украсила бы шелковая удавка.
Супруга его величества, некогда первая красавица семи столиц мира, страдала избыточным весом и хронической сексуальной неудовлетворенностью. В Америке она посещала такое количество второразрядных мероприятий (светских ужинов, благотворительных показов мод, гала-того и гала-сего), что начала испускать газы – эдакие пары паштета из гусиной печенки, и реактивная сила этих миазмов продолжала толкать ее вперед, с одного раута на другой, точно колбасную оболочку, надутую композитором Вагнером.
Фрейлин у королевы не было, поэтому переодевание занимало у нее по два часа, а если учесть, что туалеты она меняла трижды в день, то на драпировку обводов корпуса, навешивание драгоценностей и макияж уходило почти все ее время. Она давно свыклась с тем, что муж и дочь существуют сами по себе: король – у телеящика, принцесса – наверху в мансарде. Сыновья королевы (она уже и не помнила, сколько их у нее) обретались в разных концах Европы, погрязнув в бесконечных финансовых операциях по большей части весьма сомнительного характера и стали для нее совершенно чужими. У нее было лишь одно близкое существо – чихуахуа, которую королева вечно тискала на руках.
Если бы короля спросили, чего он ожидает от последней четверти двадцатого века, он бы ответил: «Теперь, когда надежды на восстановление монархии уже нет, больше всего мне хочется, чтобы «Сиэтл маринерс»[4]выиграли национальный чемпионат, «Сиэтл соникс»[5]победили в НБА плей-офф, «Сиэтл сихоукс»[6]отправились на финал суперкубка и чтобы вместо всех этих дурацких комментаторов прямые репортажи вел сэр Кеннет Кларк[7]».
Тот же вопрос, адресованный королеве, вызвал бы такую реакцию: «Ох-ох, макаронный бог! – Это был ее любимый американизм. – Что есть ждать от сумасшедший люди? Я быть рада только то, что майн фатер и мамма миа жить на небесах и не страдать от этот гадкий фремена. Sacre bleu![8]Я исполнять сфой долг перед корона, дас ист фее». Английский язык королева изучала в семи столицах мира.
Каждый вечер королева Тилли преклоняла колени, напоминавшие огромные белые комки жевательной резинки, на истертый, но все еще роскошный персидский ковер возле своей баржеобразной кровати с высоким балдахином и молилась – о спасении короны, здоровье любимой чихуахуа, процветании оперного искусства – да, пожалуй, и все. Каждую ночь король Макс тайком пробирался на кухню и ложками поглощал сахар и соль, которые доктора исключили из его рациона.
«Дело вовсе не в пяти поколениях родственных браков, этот королевский род подтачивает нечто другое, – полагала принцесса Ли-Шери, которую писаки из светской хроники недавно охарактеризовали как «бывшую чирлидер,[9]помешанную социальную активистку, роковую красавицу, отгородившуюся от мира в тесной мансарде». – Это семейство страдает синдромом Последней Четверти Двадцатого Века».
4
Резиденцией для королевского дома в изгнании (между прочим, звались они не как-нибудь, а Фюрстенберг-Баркалона) служил просторный щитовой дом в три этажа на берегу Пьюджет-Саунд.[10]Возведен он был в 1911 году для состоятельного лесопромышленника из Сиэтла, который в противовес башенкам, куполам и бесчисленным слуховым оконцам, украшавшим псевдоготические особняки других богачей, приказал выстроить «простой американский дом без всяких там выкрутасов». Что хотел, то и получил – форменное стойло, сарай с остроконечной крышей. На десять акров вокруг дома расползлись густые заросли ежевики, и он стоял в глубине этих дебрей, бормоча и вздыхая под дождем, точно брошенный радиоприемник. Дворец Максу и Тилли предоставило ЦРУ.
На родине семейства Фюрстенберг-Баркалона теперь всем заправляла праворадикальная военная хунта при поддержке правительства Соединенных Штатов и, разумеется, Римской Католической церкви. Открыто сожалея о явном недостатке социальных свобод, предоставляемых народу хунтой, Америка, однако, не желала вторгаться во внутреннюю политику суверенного государства, да к тому же потенциального союзника в борьбе против тех левоуклонистских стран, в чьи внутренние дела США таки регулярно вмешивались. Штатам не давала покоя мысль, что верные Максу и Тилли роялисты могут подорвать политическую стабильность в регионе. Правительство США выплачивало королю Максу скромное содержание, дабы тот сидел тише воды ниже травы и не раздувал ненужных страстей. Каждый год на Рождество Папа Римский присылал королеве Тилли распятие, подсвечник или еще какую-нибудь безделушку, лично благословленную его святейшеством.
Как-то раз принцесса Ли-Шери попробовала применить папский подсвечник для самоудовлетворения в надежде, что в кульминационный момент ей явится либо Агнец Божий, либо Антихрист, но, по обыкновению, узрела лишь Ральфа Надера.[11]
5
Цэрэушники опять-таки ошибались, если воображали, что потрясенные их гостеприимством Макс и Тилли Фюрстенберг-Баркалона зальют слезами все свои батистовые платочки с монограммами. В первые десять лет ссылки монаршья чета ни разу не пожаловалась на ветхость жилья, опасаясь, что дом напичкан «жучками». С годами же супруги осмелели (свойственная детству храбрость неизменно возвращается к человеку в зрелом возрасте, как лосось в верховья реки) и выражали свое недовольство сколько душе угодно.
