Книга Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Миша Забоков

— Да не робей ты так, Мишка. Всё будет нормально. Я ее нонче ушедши колом по башке для острастки треснул.

Разумеется, вы понимаете, что речь Толяна, расцвеченная яркими красками устного народного творчества, украшенная сочным орнаментом местного наречия и напичканная выстраданными эмоциональными оборотами, куда более живописна и витиевата по сравнению с тем, как мне приличествует излагать ее на бумаге, отчего я вынужден выхватывать из его словесных построений только отрывочные фразы, передающие лишь общий смысл сказанного им. Но это не был мат, посредством которого общалась с ним Надя в ту пору его самочувствия, когда ни сном ни духом не ведавший подвоха Толян вдруг подвергался жестокому нападению и становился жертвой очередного запоя, что так тщательно подкарауливал его из засады и набрасывался подобно хищной зверюге, — мат злобный, устрашающий, скабрезный, заставляющий кровь стыть в жилах. Нет, это был мат мягкий, неброский, располагавший к сердечной и неторопливой беседе, лишенный свойственных ему притязаний на то, чтобы верховодить всеми остальными словами в предложении, низводя их до уровня второстепенных, вспомогательных структурных единиц речи. Проще говоря, если только сызмальства медведь не наступил вам на ухо, вам представлялась редкостная возможность насладиться той идиллической изящностью, на какую была способна его чувствительная натура, когда время от времени она нуждалась в маломальском словесном обрамлении.

— А сильно-то треснул? — заинтересованно спросил я.

— Да не, так, впритирку, вполсилы. — Толян игриво посмотрел мне в лицо и, заметив донимавшие меня сомнения, которые он истолковал не столько во славу честного спортивного состязания, дающего сопернику равные с тобой шансы на победу, сколько в пользу недоверия, с каким я отнесся к тяжести нанесенных Наде телесных увечий, уже менее решительно добавил: — Может, пойти ее еще разок по башке огреть? — Похоже, Толяном овладела навязчивая идея. — Ну совсем бабка ополоумела, — продолжал он, приняв уже серьезный вид, — ведь цельный день пашу без продыху, как проклятый: то в лес за ягодой, то сено накосить, то привезти его. Бона, прошлого дня с зятьком чуть в кювет не загремели. Пришлось всё сено с машины скидовать. Так, веришь ли, Мишка, всё сам перелопатил, а там, скажу я тебе, едва ли не сто пудов. Энтот полудурок так даже из кабины не вылазил. У, чертяга ленивый!

Толян замолчал, задумчиво уставившись в просвет приоткрытой двери, где в лучах послеполуденного солнца искрилась ровная зеленая лужайка, местами поросшая молодыми сосенками и кустами невесть откуда взявшегося можжевельника. Перед баней, в самом центре лужайки, громоздилась в три обхвата высоченная береза, окруженная тремя сестричками поменьше в компании обступавших их тоненьких осин и гибких стрел невысокого орешника. Всякий раз открывая новый грибной сезон, я в качестве разминки начинал с того, что осматривал именно этот пятачок, где в густой, еще не скошенной траве неизменно обнаруживал многодетное семейство подберезовиков. По одну сторону участка был разбит вишнево-яблоневый сад, дополнительную густоту которому придавали разлапистые пятиконечники побегов клена, а также глубокие тени, отбрасываемые черноплодной рябиной и коринкой. Сад окаймляла цепочка кустов красной и черной смородины. По другую его сторону, сбоку от давно не возделываемых грядок, устланных теперь волнистой скатертью нехоженой травы, задиристо ощетинился острыми колючками крыжовник, оберегавший к тому же подступы к себе плотной завесой жгучей крапивы, а поблизости от него, словно расфуфыренная девка на выданье, бахвалилась своими зрелыми ядреными формами и свисавшими с ветвей длинными гроздьями светло-янтарных сережек белая смородина. Перед фасадом дома щедро густились заросли сирени, красной рябины, и ветки огромной черемухи уже опасно облокачивались на тянувшиеся к дому провода. Около бани, до забора, наливалась упругой спелостью ежевика, в то время как напротив, сразу за оградой, будто питая к ней черную зависть, порожденную тем, что у одних — еще всё впереди, а другим — уже настала пора увядать, отходила, пыжась казаться краснее красного, земляника, а в редких просветах многолетних сосен, возвышавшихся над бугорком с земляникой, сверкала серебряными бликами притаившаяся рядом река, чья величественная панорама — с просторно раскинувшимися плесами, с полузатопленными зелеными островками посреди устья Кесьмы, с широкой излучиной Мологи, что омывала далекий берег турбазы и уходила вверх по течению за край видимого пространства, — тут же открывалась глазу, стоило ступить лишь с десяток шагов за калитку.

— Эх-ма, хорошо у тебя тут, привольно, — мечтательно произнес Толян, что следовало понимать не иначе как скрытый укор моему, пусть и не озвученному, садово-ягодному краснобайству, и потому в высказывании Толяна я уловил совершенно иной подтекст: «Когда для нужд пропитания весь твой участок занят посевами гороха и полем под посадку картошки, а на огороде так до сих пор и не взошла давно лелеянная капуста, тогда бы, Мишка, я поглядел на твои дачные забавы со сбором смородины и крыжовника».

— Может, беседку под березками соорудим? Не торчать же нам вечно в бане! — неожиданно для самого себя выпалил я, напрочь запамятовав о Надином существовании, для которой ни баня, ни тем более беседка не представляли никакой помехи отлову Толяна.

— Ну-у, можно и беседку, — охотно согласился Толян, легко поддавшись чарующей магии моего беспамятства.

В подтверждение своего серьезного отношения к строительству беседки Толян деловито сообщил:

— Хоть завтрева можно начать. Только прежде мне надобно одно дело кончить — конек на соседкиной крыше поправить. Так вот теперь и не знаю, когда поправить-то: то ли нонче, выпимши, — тогда и свалиться недолго, то ли завтрева, тверёзым, — тогда уж точно расшибусь.

Нисколько не сомневаюсь в том, что вы правильно постигли смысл сказанного Толяном, имевшим в виду вовсе не утренний похмельный синдром, чьи признаки — боязнь высоты, головокружение, нарушение координации движения, отсутствие трудового энтузиазма — и впрямь в какой-то мере служили недобрым предзнаменованием в день проведения кровельных работ, а то губительное для местных мужиков состояние дневной кратковременной трезвости, когда вообще ни о какой работе и речи быть не может, когда любое упоминание о работе вызывает в энтузиастах неудержимые приступы тошноты, заново пробуждающие в них и без того чудом пережитый утренний похмельный синдром. Понятно, что подобное испытание трезвостью — далеко не каждому по плечу, и потому участь паче чаяния взобравшегося на крышу еще трезвого кровельщика мне виделась куда менее завидной, а то и просто несопоставимо более жалкой, да чего там рассусоливать — гроша ломаного я не дам за жизнь такого верхолаза, — выразиться несколько резче, с максимальной открытостью, без обиняков, мне не позволяет боязнь накаркать совсем уж непоправимую беду, — по сравнению с весьма двойственным положением, в какое сдуру поставил себя эквилибрист, побившийся об заклад пройти глубокой ночью по натянутому между небоскребами канату — без лонжи и уже вдрызг пьяным; и пусть бы даже такой канатоходец с раннего детства страдал куриной слепотой, — я бы всё равно поставил на него!

Я доподлинно знал несколько случаев, когда борьба за трезвость местных жителей оборачивалась для дачных поселенцев тяжелыми психическими травмами. Так, например, я прекрасно помню историю, случившуюся с неким москвичом, который заказал Боре Кашину — упокой его душу! — починку забора у себя на участке. И вот когда все ямы были уже выкопаны и врыты столбы, а Боря по-прежнему всё еще оставался совершенно трезвым, будучи не в состоянии приступить к следующей фазе работ — приколачиванию жердей, он с некоторой самонадеянностью и чуть загодя до окончательного завершения строительства попросил с ним рассчитаться, ну хотя бы частично. Дачник в полном расчете отказал, и даже стакан не налил. Тогда Боря, удрученный таким наплевательским отношением к своей изнемогающей от жажды душе и утомленной плоти, не долго думая, вырыл вкопанные столбы, забросал ямы землей и с горя напился уже на свои кровные, правда, и те у кого-то одолженные. Мне также известен и другой случай, когда Толяна — а плотник он знатный! чего стоит одна только балюстрада, сварганенная им на танцплощадке турбазы в виде причудливых резных фигурок и затейливых точеных столбиков! — пригласили помочь в постройке терраски на условиях дневной кормежки, вечернего распития бутылки на пару с хозяином и даже кое-какой оплаты, которую, само собой, лично забирала Надя. Так что вы думаете? Толян регулярно по вечерам пил водку, беспечно забывая о том, что в сутках 24 часа, и помимо сумеречного времени они включают в себя и утро, и день тоже? Как бы не так! Переполненный невыносимыми душевными муками, сопровождавшими его утреннее томление, Толян пил водку в счет предстоящего ужина уже в обед, отчего вечерние посиделки с хозяином полностью утрачивали всякий смысл, потому что к тому времени, когда приходила пора вечерять, Толян был уже на бровях. Догадайтесь — кто первым не выдержал такой сумасшедшей строительной гонки? Правильно, Надя! Ведь одно дело спокойно выпить под вечер и сразу же отправиться спать, и совсем другое — начать пить в полдень, когда впереди еще уйма приятных часов и море нерастраченной энергии. Надя учинила дачнику такой грандиозный скандал, что тому самостоятельно пришлось достраивать терраску, о чем впоследствии он долго жалел, глядя на ее неказистые стены и покатый пол. С тех пор, подписываясь на очередную халтуру, Толян заранее согласовывал условия своего пансиона, где уговору об обязательной постаканной предоплате уделял особое внимание. Однако, случалось, что и ее не хватало. Так, со слов одной набожной москвички, вопреки увещеваниям своих ангелов-хранителей затеявшей всё же замену прогнившего венца в основании дома, я узнал историю о том, как на условиях разумной предоплаты в паре с Борей Кашиным к ней подрядился тезка Толяна — Толя Мокин, или в просторечии Мока, — упокой его душу! — и преждевременно чуть не спровадил ее в гроб. А дело было так. Однажды, в самый разгар работы, когда такая предоплата была уже ею поставлена, прибегает вновь Мока и просит в этот раз уже целую бутылку. Хозяйка, понятное дело, требует пояснений столь неоднозначному поведению, но слышит в ответ лишь невразумительные причитания и видит бездонный, умоляющий взгляд Моки, взывающий к состраданию. Наконец, кое-как преодолев спазм удушающего волнения, Мока сумел исторгнуть из себя: «Боря помирает!» — и еще раз, но уже со слезой в глазах: «Помирает Боря!» Дачница в ужасе заметалась по дому, отыскала бутылку, дрожащей рукой вручила ее Моке, после чего, напутствуя его словами: «Все под Богом ходим, мужайся!» и осеняя вдогонку крестом, проводила за порог. На какое-то время это страшное известие будто парализовало ее, она безмолвно стояла в дверях, простоволосая и опустошенная, и тупо глядела в пол, а потом, словно безумная сомнамбула, потащилась вслед за Мокой, безутешно вытирая краем передника внезапно выступившие слезы. Догнала она его лишь за поворотом, ведущим к старому полуразвалившемуся коровнику. И тут перед ней открылась жуткая картина, надолго травмировавшая ее доверчивую психику. Опершись спиной о стену коровника, широко расставив ноги в стороны, с повисшими как плеть руками и закатившимися глазами, там стояло почти бездыханное тело Бори, готового немедленно испустить дух, если только ему не окажут экстренную медицинскую помощь, и потому Мока в роли медбрата расторопно мельтешил возле него, стараясь одной рукой запрокинуть голову больного назад, а другой трясущейся рукой вставить ему в рот бутылку, но поскольку зубы Бори были плотно сжаты, а живительная влага уже обильно струилась по его небритому подбородку и тонкой шее, Мока слизывал ее языком, умудряясь к тому же ловко подхватывать отдельные струйки прямо на лету, чтобы вдобавок, не дай бог, не застудить Борю сочившейся ему за шиворот сорокаградусной прохладой, и непонятным образом успевал при этом еще и ласково нашептывать: «Ну, Боренька, не дури, ослабони, гад, прикус, вот увидишь — тебе вскорости полегчает».