Он представил себе, как войдет в класс с телефонным номером на лбу, он, Мундус, самый безупречный и предсказуемый преподаватель в своей дисциплине, а может, и во всей истории гимназии, проработавший здесь больше тридцати лет без единого выговора или замечания. Столп учреждения, может быть, несколько скучноватый, но уважаемый; даже опасливо почитаемый выше, в университете, за поразительные знания в древних языках. Он, над которым любя подтрунивают ученики, а каждый новый выпуск обязательно устраивает ему экзамен, позвонив ночью с невинным вопросом о конъектуре[2]трудного места в древнем тексте только затем, чтобы в очередной раз получить сколь четкий, столь же и исчерпывающий ответ на память, содержащий к тому же критический комментарий к иным возможным мнениям, преподнесенный на одном дыхании и со спокойствием, в котором не найти и тени недовольства, что его разбудили. На то он и Мундус[3]— человек с невозможно старомодным, даже допотопным именем, которое просто нельзя не сократить, а сократить можно только так и не иначе. Сокращение, кроме прочего, выявлявшее самую сущность человека, как никакое другое слово, поскольку филолог в нем являл собою целую вселенную, нет, несколько вселенных — ведь кроме латинских и греческих текстов он держал в голове каждый стих Старого и Нового заветов, что повергало в замешательство профессоров с соответствующих кафедр. «Если хотите видеть настоящего ученого, — говаривал ректор, представляя его новому классу, — так вот он перед вами».
«И этот ученый, — размышлял Грегориус, — сухарь, которого иные считают хранилищем мертвых слов, а коллеги, завидующие его популярности, пренебрежительно называют «папирусом», этот вот ученый войдет в класс с телефонным номером, намалеванным на лбу отчаявшейся, разрывающейся между яростью и любовью женщиной. Женщиной в красном кожаном плаще, с волшебной певучестью речи, чьи протяжные южные интонации делают тебя невольным соучастником».
Грегориус вынес полотенце. Женщина зажала гребень в зубах и начала вытирать длинные черные волосы, лежащие в окладистом воротнике как в чаше. Привратник вошел в вестибюль и, заметив Грегориуса, бросил изумленный взгляд на часы, висевшие над входом, потом на свои наручные. Опоздавшая школьница прошмыгнула мимо, пару раз оглянулась и побежала дальше.
— Мой класс там, — обратился Грегориус к женщине и через окно показал на другое крыло здания. Секунды истекали. Он чувствовал каждый удар своего сердца. — Хотите пойти со мной?
Позже Грегориус сам себе не верил, что он это сказал; но, должно быть, так оно и было, поскольку оба они разом зашагали по длинным коридорам. Он слушал, как со свистом скользят по линолеуму его резиновые подошвы и постукивают каблуки ее сапожек.
— А родной ваш язык какой? — спросил он.
— Português, — ответила она.
«О», которое поразительно выговаривалось ею как «у», странно протянутая звучность «е» и мягкое «ш» на конце сложились в мелодию, которая пела в нем дольше, чем в действительности, и которую он готов был слушать день напролет. «Пуртугееш».
— Подождите, — сказал вдруг Грегориус, достал из кармана пиджака записную книжку, вырвал листок и протянул женщине. — Для номера.
Уже взявшись за ручку двери, он попросил ее еще раз произнести то слово. Она повторила, и он впервые увидел на ее лице улыбку.
Гомон мигом стих, когда они вошли в класс. В воздухе повисла тишина, которая вся была сплошным удивлением. Позже Грегориус точно вспомнил: он этой онемевшей тишиной, этим изумленным неверием, отражавшимся на каждом лице, наслаждался. И упивался собственной радостью оттого, что мог испытывать это чувство, чего он сам от себя не ожидал.
«Что стряслось? Что происходит?» — вопрошал каждый из двадцати взглядов, направленных на странную парочку у двери; на Мундуса, с мокрой лысиной, в набухшем от дождя пальто, стоящего подле причесанной впопыхах женщины с бледным лицом.
— Может быть, туда? — обратился Грегориус к женщине и указал на свободный стул в дальнем углу.
Потом он прошел к своему месту, поприветствовал, как обычно, и сел за учительский стол. Он понятия не имел, что сказать в оправдание, поэтому просто приступил к проверке заданного перевода. Ответы звучали робко, он поймал на себе не один любопытный взгляд. В некоторых читалось замешательство: он, Мундус, который любую ошибку распознавал даже спросонья, пропустил целый ряд неточностей, погрешностей и беспомощных спотыканий.
Ему удавалось сделать вид, что он не смотрит в сторону женщины. И тем не менее он видел ее каждую секунду, видел мокрые пряди, которые она отбрасывала с лица, белые руки, судорожно сплетающиеся пальцы, потерянный отсутствующий взгляд, устремленный за окно. В какой-то момент она выхватила фломастер и записала номер телефона на листке. Потом снова откинулась на спинку стула и, казалось, не понимала, где она.
Ситуация становилась невыносимой. Грегориус мельком бросил взгляд на часы — до перемены еще десять минут. Тут женщина поднялась и тихонько пошла к выходу. Уже стоя в дверях, она обернулась к нему и прижала палец к губам. Он кивнул и с улыбкой повторил ее жест. Дверь с легким щелчком затворилась.
С этого момента Грегориус не слышал больше ничего вокруг. У него было ощущение, что он находится в полном одиночестве, объятый оглушительным безмолвием. Каким-то образом он оказался у окна, провожая взглядом красную фигурку, пока женщина не скрылась за углом. И ему стоило неимоверного усилия, чтобы не побежать вслед за ней. Снова и снова перед его взором возникал прижатый к ее губам палец, жест, который мог означать так многое: «не буду мешать» или «пусть это останется нашей тайной», а может, «не удерживайте меня, у нас нет будущего».
Когда прозвенел звонок, он так и остался стоять у окна. Позади него ученики, непривычно притихшие, выходили из класса. Позже вышел и он; покинув гимназию через задний вход, перешел улицу и сел в читальном зале публичной библиотеки, где его никто не стал бы искать.
К следующему академическому часу он явился пунктуально, как всегда. Цифры со лба он стер — правда, после минутного колебания записав их в блокнот, — и тщательно высушил редкий венец седых волос. И лишь темные потеки на пиджаке и брюках выдавали, что произошло что-то необычное. Он вынул из портфеля пачку промокших тетрадей.
— Маленькая неприятность, — коротко сообщил он. — Споткнулся, и тетради выпали под дождь.
Время от времени он еще ловил любопытствующие взгляды, и робость все еще слышалась в некоторых голосах. А в остальном все было как всегда. Он выписал на доску наиболее часто встречающиеся ошибки и дал ученикам самостоятельную работу.
Можно ли то, что случилось с ним в следующую четверть часа, назвать поворотом? Потом Грегориус неоднократно задавался этим вопросом, и никогда не был уверен в ответе. Но если не поворот — что же тогда это было?
