— Ты слышала, телефон в шесть утра наяривал? Что за идиот звонил так рано?
За Чепом еле поспевал Ван. Слуга нес полный лоток тостов, блюдо с беконом и папайей — все, что Бетти уже предвкушала по запаху, — и стопку салфеток.
Свернув носовой платок, Чеп убрал его в карман. Прежде чем сесть за стол, замешкался. Сорокатрехлетний, лысеющий, он осторожно ощупал свое темя, точно силясь прочесть что-то, написанное азбукой Брайля. Зачем он это делал — бог весть: то ли по суеверной привычке, то ли в надежде обнаружить на плеши волосы… Или то был рефлекс, сохранившийся со времен, когда он еще не лишился шевелюры?
— Ван только-только овсятки испек. Съешь овсятку, Чеп. Дай ему овсяточку, Ван, ты же на них мастер.
Расточая Вану похвалы, Бетти на самом деле тешила свое самолюбие. В действительности его заслуга была невелика — овсяные лепешки, как и все прочие блюда, Ван готовил по рецептам, которым его научила Бетти, а потому всякий завтрак был ее творением.
Ван был высок ростом — еще выше, чем Чеп, — с широким северокитайским лицом, приплюснутой головой и широко расставленными глазами, что придавало ему сходство со змеей. Сходство усиливалось, когда Ван улыбался, но такое случалось редко. Его смех слышался чаще, но казался еще более зловещим, чем улыбка, поскольку никогда не выражал радости — а только тревогу и страх. Этим утром он, по-видимому, еле удерживался от смеха. Может, утренний телефонный разговор подслушал?
Не проронив ни слова, Ван поставил завтрак на стол и удалился. Ходил он бочком, сутулясь — Бетти объясняла это его высоким ростом. Человек он был нелюдимый, но ни в коей мере не загадочный. У него имелось хобби — бег трусцой.
Чеп тоже ничего не говорил. Набив рот «овсятками», он возился с яйцом. К его щеке пристала яичная крошка.
— Тут у меня манюсенький ломтик бекона пропадает, — произнесла Бетти.
— Раз уж пропадает… — Чеп взмахнул ложкой.
— Дай я сама за тобой поухаживаю.
Мать столкнула на его тарелку три жестких ломтика, а затем включила приемник. Он был величиной с хлебницу, в зеленом бакелитовом корпусе, с желтой подсвеченной шкалой и трещал. Приемник купил Джордж. «За бесценок», — всегда подчеркивала Бетти, а Чеп до сих пор хвастался, что приемник не японский, а фирмы «Робертс». Как и стоящий в серванте приземистый термос с Джоном Буллем[1], он был сделан в Англии. «Да, когда-то и мы аппаратуру производили!» Телевизор был фирмы «Буш». Патефон — тоже «Буш». Тостер — «Дуалит». Вся сантехника — раковина, ванна, унитаз с бачком — от «Твайфорд Адамант». «И автомобили тоже». Маллерды ездили на черном «ровере» 1958 года, купленном Джорджем. Муж Бетти гордился этими английскими товарами, поскольку, как он часто говаривал, они хоть порой и требуют ремонта, но никогда — по крайней мере, при его жизни — не выйдут из строя окончательно. Толкуя о бытовой технике или о своей добротной одежде, Джордж с чувством огромного удовлетворения провозглашал: «Эти меня переживут!»
Теперь из динамика «Робертса» обычно неслось такое, что приемник хотелось сравнить с милой старушкой, которую заставили обучиться новому языку. Этим утром он заявил: «Накануне 1997 года, этого как бы важного рубикона в нашей жизни…»
А, опять Передача. Ее насмешливое неофициальное прозвище — Сдача по-китайски — уже превратилось в бородатую шутку, навязло в зубах. К теме Передачи в Гонконге сводились все выпуски последних известий; какую местную новость ни возьми — будь то состояние экономики, освоение пустующих земель, расценки на аренду офисных помещений, цены на бензин, строительство нового аэропорта, громогласные сетования празднующих труса политиков, — все имело непосредственное отношение к Передаче. Поскольку каждый день долдонили ровно то же самое и продолжалось это уже долго, Чеп вообще избегал темы Передачи. Кроме того, Маллерды поклялись остаться — просто ради спортивного интереса. Они ничем не рискуют — ведь паспорта у них британские. К тому же в отличие от большинства представителей английской колонии они не были вольными птицами: Маллерды пополам со своим компаньоном, мистером Генри Чаком, владели в Гонконге фабрикой.
— Надень свой английский свитер, — сказала Бетти. Свитер она связала сама. — И макинтош не забудь.
Ожидая обычного «Ма, а солдатики?» (так Чеп называл хлебные пальчики[2]), Бетти мазала хлеб маслом. По своему обыкновению, она, стоя на широко расставленных ногах, взяла целый батон и опустила его одним концом в масленку. Разровняла масло, отрезала получившийся бутерброд и протянула Чепу. Но тот замотал головой, потому что уже набрал полный рот чаю — щеки чуть не лопались.
Чувствуя, что отпереться ему будет трудно, Бетти заметила:
— Что-то ты у нас носиком клюешь. И вид усталый.
Она знала, что правды от него не добьется, — но ей было любопытно, какую отговорку он придумает. Под ее пристальным взглядом Чеп проглотил чай. Она постаралась припомнить все, что он сегодня съел: яйцо всмятку, пять прослоенных салом ломтиков бекона, одна овсятка, полпапайи, два тоста (один — с джемом); ни одного солдатика.
В это утро Чеп вместо того, чтобы врать или оправдываться, улыбнулся, взял с вешалки плащ-дождевик и заявил, что ему пора.
— Ты вчера припозднился, — сказала мать, пытаясь спровоцировать его на вранье.
Чеп улыбнулся. Ответил:
— Да так, в Крикет-клубе. Пропустили по рюмочке с мистером Чаком.
Более неудачной лжи нарочно нельзя было придумать, но тут и без отговорок все было как на ладони. Вчера, убирая рубашку Чепа в корзину для белья, она почуяла аромат дешевых духов — гадостный кошачий запах гулящей твари. Спросить — так ведь ни в чем не признается. Узнать бы хоть, кто она. Да кто угодно может оказаться, это-то и страшно, любая встречная-поперечная, — в Гонконге живем.
Пробившись сквозь толщу дождя, Чеп завел машину. Растирая озябшие руки, отпустил ручной тормоз своего грузного черного «ровера». Поднял глаза — и разинул рот при виде матери, которая шла к нему, борясь с ветром и ливнем. К стеклу дверцы с пассажирской стороны приблизилось ее лицо, прилизанные дождем, усеянные каплями волосы.
— Мистер Чак умер, — сказала она.
Казалось, она запамятовала сообщить об этом раньше — хотя дело обстояло ровно наоборот. Из-за печальной вести она места себе не находила с шести утра, с самого звонка Монти. Бетти просто и не знала, как сказать сыну о смерти их делового партнера.
Чеп не отличался суеверностью, но туг мгновенно понял, что отныне всякий раз, когда, чуть подавшись вперед на кожаном сиденье своего дряхлого «ровера», он будет отпускать ручной тормоз — или вообще при каждом прикосновении к рукоятке тормоза, — ему вспомнятся эти слова. Удовлетворенный щелчок, сопровождающий высвобождение рычага, навеки будет ассоциироваться у него со смертью мистера Чака. «Смерть — это когда тебя снимают с тормозов», — подумал Чеп; сравнение показалось ему точным.
