«Дальше», — сказал писатель.
«Это ты уже рассказывала».
«Попрошу меня не торопить! Горят фонари, во всех домах темно. И такое чувство, как будто я куда-то попала, где до сих пор никогда не была. Как будто я в царстве умерших…»
Она фыркнула. Неужели мы настолько выжили из ума, что не в состоянии отличить сон от действительности? И потом, если не спится, то какой же это может быть сон. Анна Яковлевна сунула в рот папироску, потрясла коробком перед ухом, есть ли ещё спички.
«Фу. — Она с наслаждением затянулась, выпустила дым к потолку и помахала рукой в воздухе. — Можешь ли ты мне сказать, кто изготовляет эти отвратительные папиросы?»
«Дукат».
«Фабрика, — сказал он небрежно. — Там написано».
II Древо корнями кверху
14 сентября 1936
Итак, что же произошло? Анна Яковлевна вышла из подъезда, одиночество охватило её, словно порыв ветра. Перед ней короткий Боярский переулок вёл направо к недавно сооружённой станции метро, налево уходил Большой Козловский. Напротив — красивый особняк и стена чехословацкого посольства. Жёлтые конусы света покачиваются под тарелками ночных фонарей, прохладно, зябко. И тут внезпно донеслось цоканье подков по булыжной мостовой.
Не зря сказано кем-то: наш мир — сновидение без сновидца. Но это не был сон. Это ехал извозчик.
Это был могиканин почти уже вымершей профессии. Вдалеке, на пересечении Большого Козловского с Большим Харитоньевским, выехал из-за угла и погромыхивал навстречу музейный экипаж. Конь стал, перебирая копытами. Некто в картузе с высоким околышем, с бородой, расчёсанной на обе стороны, повернул из коляски клокатые брови к Анне Яковлевне. Не подскажешь ли, мать, где тут церковь Харитония. Анна Яковлевна была вынуждена ответить, что церкви больше нет. Куды ж она делась? Снесли.
«Ты знаешь, что это была за церковь? — Мальчик помотал головой. — Вот видишь, я, наверное, последняя, кто ещё помнит. В этой церкви венчался Боратынский, был такой поэт».
Эва, сказал мужик в картузе, вот так новость; а это что за улица? Анна Яковлевна назвала наш переулок. Ба, уж не тот ли; да ведь он-то мне и нужен.
Мужик стал вылезать, пролётка накренилась под его тяжестью, лошадь переступила ногами. Возница по-прежнему неподвижно возвышался на облучке. Бородатый гость шагал животом вперёд, он был невысок, дороден, суров. Квартира спала, и никто не узнал о визите. На цыпочках в полутьме Анна Яковлевна прокралась на кухню, поставила медный чайник на керосинку, заварила чай в пузатом фарфоровом чайничке с покалеченным носиком. Гость сидел на диване под фотографиями, расставив ноги в портах дорогого сукна и высоких смазных сапогах. Обнажив лысую голову, пил вприкуску, отдуваясь, держа блюдечко на растопыренных перстах. Важно кивнул, услыхав, что хозяйка покупает чай на Мясницкой в знаменитом «китайском» магазине. От Высоцкого, стало быть. Она возразила, магазин был перловский. Как же, закивал гость, ещё бы не знать: Перлов Сергей наша родня.
«Интересно всё же. — Анна Яковлевна держит на отлёте курящуюся дымком папироску, разглядывает пустую пачку. — Дукат… это от ducatum, что означает герцогство. Какой же, спрашивается, герцог, да и просто порядочный человек, решится взять в рот эту дрянь?.. Vous êtes fou,[4]ты с ума сошёл! — зашипела она, когда, улучив момент, писатель нацелился выхватить папиросу из её пальцев. — Убери руки. Твоя мама и так недовольна, что ты торчишь у меня целыми часами…»
«А я уже пробовал», — гордо сказал он.
«Пробовал, что это значит?»
«На даче. Из листьев».
«Вот как. Из каких это листьев?»
Разговор о родне продолжался, полуночный гость допил последнюю чашку, перевернул и положил на донышко огрызок сахара. Как если бы время замедлило бег, всё ещё было далеко до рассвета. От ближних родичей и свояков перешли к предкам, подтвердились предания. Прадед-татарин родом из Бугульмы, расторопный мужик по прозвищу Козёл, накопил деньжат, выкупился у барыни и в столицу прибыл в самую удачную пору: только что французы оставили Москву. Земля была дёшева. Он купил участок, разобрал пепелище и построил доходный дом. Потом ещё один, завёл торговлю, обзавёлся знакомствами, связями, под конец жизни был уже купцом второй гильдии. С тех пор переулок называется Козловским.
Выходит, подмигнув, сказал гость, мы с тобою сродственники. Белая кость, она из чёрной произошла.
«А у тебя какая кость?» — спросил мальчик.
«Белая. У всех людей кости белые. Это просто так говорится».
Она объяснила — впрочем, знала это и раньше: из всего козловского потомства в живых остались сын и дочь. Козлов-младший был дедушкой ночного визитёра, то, что этот гость в самом деле посетил Анну Яковлевну, не подлежало сомнению: «вот тут сидел, где ты сейчас сидишь». А дочь вышла замуж за барона Терентия Карловича фон Тарнкаппе.
Тут пошли разного рода генеалогические подробности, хитренькая усмешка показалась на увядшем лице Анны Яковлевны.
«Между прочим, говорят… хотя, конечно, проверить не так просто… Одним словом, считается, что барон Тарнкаппе был внебрачным отпрыском — угадай, кого?»
Писатель спросил, что значит внебрачный.
«Бастард. В некотором роде незаконный… laissons, оставим это. И вообще, если я обо всём этом рассказываю, ты понимаешь? Не для того, чтобы ты рассказывал другим».
Сейчас она скажет: ты уже большой, должен понимать. Не раз приходилось замечать, что взрослые употребляют слово «большой» в двух противоположных смыслах: и как комплимент, впрочем, достаточно сомнительный, и как упрёк, абсолютно необоснованный.
«Дальше», — сухо сказал он.
«При нём был выстроен этот дом, на месте старого. Да, да, этот самый, где ты живёшь… Сыновья Терентия Карловича, вон они, все трое, — Анна Яковлевна подняла глаза на стенку, — пропали без вести. А если точней…»
Она смотрит в пространство. Что она там видит?
«Если точней, были расстреляны».
Писатель смотрит на неё круглыми глазами.
«В двадцатом году, во время гражданской войны. При отступлении… Старший, Яков, — это мой отец».
Спохватившись, она бросает погасшую папиросу в пепельницу. Погружённая в загадочные мысли, поднимает окурок, снова роняет.
«Вот так, друг мой, — проговорила она. — Это бывает. Дом был записан на моего отца, я единственная наследница. Так что, как это ни смешно, — она развела руками, — дом принадлежит мне».
Опять же, как ни смешно, тебя не смущало странное явление гостя. Об Анне Яковлевне и говорить не приходится — с неё, как говорится, взятки гладки. Вокруг Анны Яковлевны происходили чудеса. Но если вспомнить, сколько таких выходцев бродило по улицам в те годы, пряталось в норах коммунальных квартир!
