Она скорчила гримасу, потом протянула руку, я отдала ей коробочку, которую она быстро бросила в свою сумку.
— Привет. Меня зовут Но. А тебя?
— Но?
— Да.
— А я — Лу… Лу Бертиньяк.
Обычно это производит впечатление, люди думают, что я — родственница знаменитого певца,[1]может быть, даже его родная дочь, однажды, еще в колледже, я сделала вид, что это так и есть, но потом было ужасно сложно выпутаться, всем захотелось подробностей, автографов и все такое, в общем, пришлось признаваться, что это неправда. Но ее, по-видимому, это абсолютно не волнует. Думаю, это не ее музыка.
Она подошла к мужчине, который, стоя неподалеку, читал журнал. Он обреченно вздохнул, закатил глаза и вынул сигарету из своей пачки, она взяла ее, не удостоив его даже взглядом, потом вернулась ко мне.
— А я тебя тут уже видела, и не раз. Что ты здесь делаешь?
— Прихожу смотреть на людей.
— А-а… Там, где ты живешь, людей нет, что ли?
— Да нет, есть, конечно, но это не одно и то же.
— Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
— У тебя случайно не найдется двух-трех евро? Ничего не ела со вчерашнего вечера…
Я порылась в карманах джинсов, там оставалась какая-то мелочь, я отдала ей все, что нашлось, не глядя. Она пересчитала монеты и зажала их в кулаке.
— Ты в каком классе?
— В лицее, первый год.[2]
— Что-то не по возрасту, а?
— Ну… В общем да, на два года раньше.
— Ух ты! Как это тебя угораздило?
— Я сдала экстерном.
— Это понятно, но как получилось, Лу, что ты сдала экстерном?
Мне показалось, что она как-то странно со мной разговаривает, насмехается, что ли, но в то же время вид у нее был очень серьезный и озадаченный.
— Не знаю. Я научилась читать еще в детском саду, потом сразу пошла во второй класс, а потом перескочила в пятый. На самом деле на уроках я отчаянно скучала и от нечего делать наматывала волосы на палец и дергала, и так целыми днями, через несколько недель на голове образовалась проплешина. На третьей проплешине меня перевели.
Мне в свою очередь тоже хотелось бы расспросить ее о жизни, но я вдруг жутко засмущалась. Она курила, пристально разглядывая меня, будто искала, чем бы еще у меня поживиться. Воцарилось молчание (я хочу сказать — между нами, потому что вокруг все галдели, да и динамик разорялся, действуя на нервы), я неловко заметила, что теперь все хорошо.
— Что хорошо — скука или волосы?
— Э-э… И то и другое.
Она рассмеялась, и я увидела, что у нее нет зуба, мне не понадобилось и десятой доли секунды, чтобы сообразить — малого коренного. Сколько себя помню, я всегда чувствовала себя вне, где бы я ни была, вне общей картины, вне беседы, все время в отрыве, как если бы я слышала то, что не слышно другим, и была глуха к тому, что слышат все остальные, как будто я — не в фокусе, по ту сторону стекла.
И, несмотря на это, нас можно было — я уверена — заключить в магический крут, в котором я не выделялась, круг, который нас объединял и несколько минут защищал от мира. Я не могла задерживаться, меня ждал отец, я не знала, как попрощаться, следовало ли обращаться к ней «мадам» или «мадемуазель», назвать ли ее Но, поскольку она мне представилась. Я нашла самый простой выход из положения, сказав короткое «до свидания», — я подумала, что она вряд ли из тех, кто придает большое значение хорошим манерам и прочим условностям, которые нужно соблюдать в обществе. Я обернулась, чтобы помахать ей рукой, она стояла все там же, глядя мне вслед, это огорчило меня, потому что достаточно было увидеть пустоту в ее взгляде, чтобы понять, что ее никто не ждет, у нее нет дома, нет компьютера, и, наверное, ей совсем некуда идти.
Вечером за ужином я спросила у матери, как молодая девушка может оказаться на улице. Она вздохнула и ответила, что такова жизнь — увы, несправедливая. На этот раз я удовлетворилась таким ответом, зная по опыту, что вначале взрослые всегда прибегают к отговоркам.
Я мысленно увидела ее бледное исхудалое лицо, глаза, казавшиеся огромными, неопределенный цвет волос, розовый шарф поверх трех старых кофт, надетых одна поверх другой… Почему-то я была уверена, что у нее есть какой-то секрет, колючая тайна, спрятанная в глубине души, о которой она никогда никому не говорила. Мне хотелось бы быть рядом с ней. Вместе с ней. Лежа в своей уютной кровати, я жалела, что не спросила о том, сколько ей лет, и это мучило меня. Она казалась такой молодой! И одновременно — такой опытной. Я была уверена, что она знает жизнь, или, пожалуй, знает о жизни что-то такое, что внушает страх.
3
Лукас сидит в последнем ряду, на своем обычном месте. Мне виден его профиль, привычно задиристый вид. Я вижу его распахнутую рубаху, слишком широкие джинсы, кроссовки, обутые на босу ногу. Он развалился на стуле, скрестив на груди руки, и наблюдает за остальными с таким видом, будто его занесло сюда случайно, ошибка во времени или путаница в документах. Его сумка, небрежно брошенная на пол, выглядит пустой. Я наблюдаю за ним украдкой, вспоминая нашу первую встречу в самом начале учебного года.
Я не знала ни души и ужасно боялась. В классе устроилась на самой галерке, мсье Маран раздавал анкеты, Лукас обернулся и улыбнулся мне. Анкеты были зеленого цвета. Их цвет меняется каждый год, но вопросы остаются прежними — имя, фамилия, профессии родителей, и еще куча всяких вопросов, ответы на которые никому не интересны. У Лукаса не было ручки, и я протянула ему свою.
— Мсье Мюллер, я вижу, вы прекрасно подготовились к началу учебного года. Забыли вещи на пляже?
Лукас не ответил. Он бросил взгляд в мою сторону, я испугалась за него. Но мсье Маран продолжал как ни в чем не бывало раздавать бумаги, на этот раз — расписание. К этому моменту я дошла до вопроса «Братья и сестры» и вписывала «ноль» прописью.
Тот факт, что отсутствие выражается числительным, сам по себе абсурден. Я вычитала это в своей «Научной энциклопедии». Отсутствие точнее всего определяется фразой «не существует» (ну или «больше не существует»). Цифры же безлики, и ноль, даже написанный буквами, не отражает ни горечи, ни чувства пустоты.
Подняв голову, я заметила, что Лукас смотрит, как я пишу левой рукой, вывернув кисть. Это всегда вызывает удивление — столько сложностей, чтобы держать ручку. Он разглядывал меня с таким видом, словно спрашивал себя, как эта малявка оказалась здесь. Мсье Маран проверил по списку, кто присутствует, и начал свой первый урок. В наступившей тишине я размышляла о том, что Лукас Мюллер относится к тем людям, которые не испытывают страха перед жизнью. Он так и сидел, развалившись на стуле, и ничего не записывал.
