Меня лихорадило, не терпелось внимательно изучить каждую — уютное кресло подождет, — я устроился на террасе кафе в Шатле. «Эспри»: исчерпывающая информация о зверствах колонизаторов на Мадагаскаре и в Тунисе. Резня в Марокко. Наши злоупотребления в Алжире. Мы обрекли вьетнамцев на полицейский режим Бао-Дая[3], а испанских республиканцев оставили умирать в застенках Франко. Жан Лакруа разносил в пух и прах католиков-фундаменталистов, обвиняя их в мракобесии. «Зеленые чалмы» в Египте объявили Кристиана Диора главным своим врагом. Что изменилось с тех пор? Бывший глава службы общей информации Виши вошел в правительство… Статьи я читал небрежно, зато долго рассматривал фотографии, чтобы оживить в памяти тот год. Технический прогресс торжествовал, то была эпоха целлофана, плексигласа, анилиновых красителей, немнущихся штанов из терилена или нейлонового поплина, чемоданчиков-проигрывателей. Мебель стала практичной, стандартной и уродливой, вся из палисандра и металла. В сельском хозяйстве маленький трактор окончательно вытеснил лошадь. В вагонах третьего класса были деревянные скамьи. Телефонные номера начинались с букв, их запоминали по ассоциации с Бальзаком, Боцарисом или Трюденом. Роже Вайян писал тогда роман «Бомаск», Ферре переложил на музыку стихи Рютбёфа, и до сих пор мы отдыхаем примерно как герой «Каникул господина Уло»[4]. Я не спеша шел домой, крепко прижимая к себе купленные журналы, чтобы они, не дай бог, не превратились в современные. Эта мысль меня забавляла. Улыбаясь, я вошел в прихожую. Марианна к тому времени вернулась. Слушала в спальне мои старые пластинки на сорок пять оборотов. Я узнал Белафонте.
Потихоньку приоткрыл дверь.
И по спине забегали мурашки.
Пластинка с Белафонте вращалась на проигрывателе в дерматиновом чемоданчике. Откуда-то взялись обои в цветочек. А главное, вместо Марианны я увидел девушку с волосами, забранными в хвост, она сидела перед желтым деревянным секретером, склонившись над раскрытой тетрадью, и грызла карандаш. Барышня пятидесятых, в этом не было сомнений: белые носочки, плиссированная юбка, широченный, туго стянутый пояс, яркий шарфик на шее. Она не услышала меня и не обернулась. Я поспешно захлопнул дверь. У меня закружилась голова.
Видение ошеломило меня, я не решался еще раз заглянуть в спальню, какое-то время стоял неподвижно, потом выпил несколько рюмок успокаивающей настойки на страстоцвете и флердоранже и включил телевизор, чтобы не пялиться тупо в пустоту.
— Сегодня к нам Мансар придет обедать, или ты забыл?! — упрекнула меня Марианна, входя со множеством свертков. Я пробормотал: «Помню», — хотя сам начисто забыл о приглашенном приятеле. Кому бы рассказать о моем видении? Марианне? В отличие от меня она боится призраков. И в ответ я получу: «Замолчи сейчас же! Ну и шуточки у тебя!» Или Мансару? Мы с ним вместе учились. Он мечтал стать режиссером, а стал психиатром. Попробую за обедом осторожненько все у него выведать, сделаю вид, будто речь не обо мне, главной своей тревогой тоже не поделюсь, о галлюцинации ни слова. Промолчишь — сойдешь с ума, расскажешь — поднимут на смех. Из спальни вышла Марианна в желтом пеньюаре.
— Ты там свои старые газеты разбросал.
— Дай-ка! Ах да, я же купил их сегодня утром на набережной.
— Как вчерашнюю?
— Слушай, скажи честно, я что, по-твоему, псих?
— Не псих, а чокнутый собиратель старого хлама. Ты хлеба принес? Нет? Так сходи!
Наш разговор, такой привычный, обыденный, вернул меня к действительности: в самом деле, людям нужен к обеду свежий хлеб; я уже вполне владел собой. И все-таки, спускаясь, громко топал, как топаешь, когда идешь по некошеному лугу в деревне, чтобы распугать змей и прочую нечисть.
Я вынимал из духовки жаркое и вдруг увидел у ног белого пуделя, обстриженного, как самшит в Версальском парке. С каких это пор Мансар завел собаку? Я топнул на пуделя, прикрикнул на него, но тот и ухом не повел. Чтобы он ничего не стащил и не вздумал попрошайничать, я отковырнул кусочек мяса и бросил ему. Пес не соизволил даже его обнюхать и удалился в угол под раковину. Я слышал, что некоторые собаки стыдятся есть при чужих, поэтому отвернулся, взял жаркое и вышел из кухни. Марианна и Мансар грызли редиску и болтали; Марианна встала и пошла за запеканкой по-савойски, я подточил нож, чтобы нарезать жаркое.
— Представить себе не мог, что ты вдруг заведешь собаку, — между прочим сказал я гостю.
— Я и не завел.
— А как же твой белый пудель?
— Нет у меня пуделя.
— То есть как нет? Ты не заметила под раковиной собаку? — спросил я у вернувшейся с кухни Марианны.
— Ни собаки, ни кота, ни мышки, ни таракана, ни мухи. У нас под раковиной только стиральные порошки и всякая химия.
— Взгляните сами!
— Из-за твоих глупостей все остынет…
И все-таки они пошли со мной на кухню, где никакого пуделя не оказалось.
— Но я клянусь, он только что здесь был!
— Вчера ты клялся, что купил свежий номер газеты пятидесятого года.
— Майский, пятьдесят третьего.
— Пятьдесят третьего, если тебе так больше нравится.
— Мне это совсем не нравится!
— Успокойся, дружище, — обратился ко мне Мансар. — Почему бы нам не потолковать о твоих галлюцинациях за обедом?
Я резал жаркое и упрямо твердил:
— Я вправду видел белого пуделя.
— Тебе померещилось.
— Нет. Я вправду его видел.
— Перестань! — рассердилась Марианна. — Ты читал обычную газету, а вообразил неведомо что.
— Ничего я не воображал!
— Какое там стояло число? — поинтересовался Мансар.
— Я уже сто раз повторял, май пятьдесят третьего.
— А день недели? Не помнишь?
— Пятница.
— А какие заголовки?
— Точно не припомню, я был так потрясен. В голове путаница. Заголовки… Забыл! Хотя нет, забастовка на заводе «Рено»…
— Да у нас всегда забастовки! — Марианна страдальчески возвела глаза к потолку.
— Если сумеешь вспомнить названия и порядок статей, — продолжал Мансар, — можно будет обратиться в архив и сравнить. Это ведь так любопытно.
— Вот видишь, Марианна, Мансар мне верит!
— Не спеши с выводами. Что это любопытно, я не отрицаю, но мы должны найти и какое-то разумное объяснение.
