– Как ренегата и молдавашку, – сказал полковник.
– Кстати, рожа у тебя какая-то странная, – сказал полковник, щурясь пристально.
– Молдавская у тебя какая-то рожа, – сказал полковник Гельман.
– Не как у нас, у чистокровных русских, – сказал он.
– Никак нет, – сказал штабс-капитан Лоринков, – ошибаться изволите, мой полковник.
– Это я от пыли и походов почернел, – сказал Лоринков.
– Работа нервная, все время на солнце, да на открытом воздухе, – сказал Лоринков.
Полковник нехотя кивнул, отошел. Стал наблюдать за тем, как отряд Лоринкова разорял деревеньку Шарпены. Сначала подожгли все дома, потом согнали местных жителей на обрыв над Днестром. Насчитали сто пятнадцать душ. Жирный улов, отметил про себя Лоринков. Галантно уступил полковнику Гельману право вести окончательную расправу. Тот, расцветший, поправил на плечах цветастые эполеты, запахнул шикарный, – золотом шитый, – халат с наклейками (Лоринков мельком заметил Мики-Мауса, культурного героя эпохи до Катастрофы). Поднял маузер. Визгливо заговорил:
– Молдаване! – взвизгнул полковник Гельман.
– Нам, русским, необходимо жизненное пространство, которое вы занимаете, – сказал он и выстрелил.
Выстрелил еще раз. Еще. С недоумением поглядел на маузер.
Штабс-капитан Лоринков вышел из строя, – снял предохранитель на оружии, которое полковник так и держал в вытянутой руке, – и вернулся к коню. Снова прыгнул в седло. Полковник благодарно кивнул. Толпы сельчан глядела на него тупо, без надежды. Дети уже и не плакали даже. Это хорошо, подумал Лоринков. Он не выносил, когда плачут дети. Но был безупречно жесток – всплыви правда о его происхождении, не миновать штабс-капитану петли… Лоринков, впрочем, молдаван особо и не жалел.
– Неумолимая диалектика, – сказал он самому себе, решив раз и навсегда решить вопросы национальной самоидентификаци, и не возвращаться к нему.
– Кто дал себя уничтожить, тот лох, – сказал капитан зеркалу, бреясь.
– А я не лох, – сказал и правда смышленый капитан.
После чего, на всякий случай, разбил зеркало…
…Полковник Гельман договорил речь – Лоринков запомнил что-то про «комплекс фрустрации», «расстрел как инсталляция» и «сам-то подался в культуртрегеры, потому что бездарное говно», – и махнул платочком. Каратели принялись теснить толпу к обрыву. Мужчины старались держать напор военных до последнего, матери плакали.
Потом и дети зарыдали…
Лоринков отъехал на несколько метров, и глядел, как отрываются от обрыва один за другим молдаване и, кружась нелепо, словно изломанные куклы, падают на известковые скалы внизу. Некоторые, поняв бессмысленность сопротивления, сбрасывали детей, потом прыгали сами. Постепенно скалы стали бурыми. Людей на краю обрыва оставалось все меньше. Лоринков перевел взгляд на полковника Гельмана и с удивлением увидел, что тому плохо…
Вечером, – когда отряд, по обыкновению, перепился и трахал тех женщин, казнь которых отложили до завтра, – полковник держал речь перед офицерами:
– Кого мы растим? – сказал он.
– Неврастеников, психопатов и алкоголиков, – сказал он.
– Нам не нужна бессмысленная жестокость, – сказал он.
– Мы Решаем Вопрос, а не предаемся извращенному садизму, – сказал он.
– Отныне убивать всех быстро, – сказал он.
Штабс-капитан Лоринков, вспомнив речь полковника, ухмыльнулся. Легко сказать «быстро». А как сотню человек быстро перебить, если из оружия у тебя только мечи да копья, а огнестрел лишь у больших начальников? Но перечить полковнику никто не стал. И он, сжимая в руках пакет с подарками, – коврик из волос молдаванки, ожерелье из зубов молдаван, чашка из черепа, – отбыл в какую-то свою Пермь. А мы остались, подумал Лоринков. И, вспомнив, задание, помрачнел. Оглядел отряд.
Все спешились. Все старались не шуметь – штабс-капитан был человек злой, на расправу скорый, – и глядели на лес. Для них это было лишь очередной зачисткой. Лоринков же знал, что от сегодняшней операции зависит его будущее. Ведь именно здесь находятся последние три десятка молдаван – остальных просто не осталось. И он, штабс-капитан Лоринков, должен не только уничтожить тридцать последних молдаван на земле, но и выпытать у них Тайну.
– Кукурузный мед, – вспомнил Лоринков страшный шепот полковника.
Улыбнулся. Вечно в Русском Штабе что-то выдумывают. Но перечить нельзя – в Москве у власти сейчас полно евразийцев и мистиков. На Дальнем Востоке коллегам Лоринкова приходилось искать Священного Тигра Шамбалы, праправнука того тигра, которого, якобы, поцеловал в десны взасос легендарный и полумифический правитель Древней Русской Федерации святой Владимир, в Азии – перстень Чингис-хана, в Архангельске – Великого Моржа Урги. Даже в Эстонии пришлось работать, потому что какому-то обкуренному евразийцу померещилось, будто там можно найти Священную Шпроту Балтики. Дошли до того, что искали, как священную реликвию, матрац, который, – якобы, – трахался с каким-то стопроцентно русским святым, умученным за свободу, Витькой Шендером, и Витька от матраца понес, но был умучан, будучи в положении, что усугубляло вину его мучителей… Мракобесие цвело.
Все это, конечно, глупости, думал Лоринков.
Но начальству не перечил, ведь жизнь человеческая после катастрофы стоила даже меньше, чем ничто…
Поэтому Лоринкову ничего не оставалось, кроме как ответить «есть» на приказ найти священный напиток недобитых молдаван. Кукурузный мед… Штабс-капитан в существование такого напитка не верил, конечно, но… В любом случае, сейчас это выяснится, подумал он. Тридцать последних в мире молдаван – вот они, тут. В лесу… Ну, не считая его, но он-то давно уже не молдаванин…
Отдал небрежно стремя от лошади денщику, Сергуньке Эрлиху, из одесских жидков. Того Лоринков подобрал после погрома, выправил новые документы на Чистоту Крови, и теперь Сергунька каждый взгляд штабс-капитана ловил с благоговением. А Лоринков, до поры до времени не вынимая палаша, – чтоб не блеснул, – пошел, пригнувшись слегка, к лесу.
Отряд последовал за ним, на ходу разворачиваясь в цепь.
* * *
– Хряк, – сказал пленный ротмистр и страшно плюнул куском легкого.
Розовое, оно пузырилось, и напоминало кусок окровавленного мыла. Ротмистр забился на камне, но туземцы, ухватившие его за руки и ноги, не дали несчастному пошевелиться. Так, – мыча из-за веревки в зубах и дергаясь из-за осинового кола в теле, забитого со спины, – ротмистр и стал умирать.
– Мать-кукуруза, прими! – сказал шаман и кивнул кузнецу.
Тот выдернул кол из спины ротмистра, перевернул еще теплого пленного на спину и саданул ему молотом по лбу. Потом еще раз и еще. Треснул череп. Прицелившись получше, Сорочану снес, наконец, половину черепа. Из головы живого еще, – но уже отключившегося – вояки, стали зачерпывать мозги, словно из чаши… Рвались сосуды, но шаману, вошедшему в транс, уже не было противно. Над памятником Штефану кружило воронье…
