Я отпила виски из бутылки Анни, как всегда, долила туда воды, чтобы она ничего не заметила. Поставила стакан и бутылку на место, закрыла бар.
Затем я надела красивое красное платье, красные туфли и накрасила губы красной помадой. Обернувшись, я посмотрела в зеркало:
Карин, дорогая! Ты ли это?
Конечно, я. Кто же еще? Хороша, как всегда.
Я повернулась и оглядела себя. «Разумеется, ты красивая», — сказала я девушке в зеркале, и девушка кивнула мне в ответ, и девушка ответила: «Только ночью не приходи и не говори, что у тебя ничего не получилось».
Не то чтобы я была пьяна, когда прекрасным летним днем пришла в церковь, где я должна была быть свидетельницей на свадьбе замечательного Александра Ланге Бакке и моей сестры Жюли.
Мне было радостно и легко, только немного жарко в этом колючем красном платье, и где-то совсем внутри чуточку гадко.
* * *
Анни стоит на лестнице возле Ураниенборгской церкви и в своем длинном зеленом платье кажется какой-то шелковистой. Анни напоминает Карибское море, большое, прохладное и заманчивое. Думаю, если бы нам предложили другую мать, ни я, ни Жюли не променяли бы нашу Анни ни на кого. Во всяком случае, я бы не променяла. Ни за что не променяем Анни, нашу гламурную девочку, лучшую парикмахершу Осло. Наша Анни, собственно говоря, вовсе не хочет быть Анни, она хочет быть кем-то совсем другим. Анни хочет купаться в фонтане Треви в Риме, целовать в губы голубоглазых героев кино, гладить по головкам прелестных и благодарных детей, проводить пальцами по своим длинным густым светло-рыжим волосам, пока весь мир смотрит на нее затаив дыхание. Она хотела уехать отсюда прочь, Осло — это не подарок, она хотела вернуться в Америку, ведь Анни хоть и выросла в Тронхейме, но родилась в Бруклине и была дочерью Рикарда Блума. Восьмилетняя малышка Анни, стоя одной ногой на седле велосипеда, съезжала вниз по Лексингтон-авеню в Нью-Йорке, держа другую ногу в воздухе, а руку на руле: «Да здравствует Анни!» — кричат все вокруг. «Эй, вы, смотрите, смотрите, — кричит малышка Анни, — скорее!» Анни оглядывается вокруг, чтобы убедиться, что все видят, и земля бросается ей в глаза, обрушивается на нее, велосипед падает, и Анни смотрит на меня, стоя на лестнице у церкви, и говорит: «Карин, постой со мной немножко, будем встречать гостей».
Анни, что называется, неотразимая женщина. Мужчины часто говорят ей об этом. Анни не стала знаменитостью, и овациями ее не встречали, Федерико Феллини не приехал за ней в Тронхейм, а с возвращением в Америку пришлось подождать. И все-таки она осталась неотразимой. Несчастной. Горькой. Пьяной. Совершенно безумной. Но неотразимой. Этого у нее не отнимешь.
Помню один случай, дело было давным-давно. Анни, Жюли, я и новый приятель Анни Златко Драгович из Югославии ехали на поезде в Загреб. Златко Драгович был первым мужчиной Анни с тех пор, как от нас ушел папа. Были летние каникулы. Поезд стучал колесами, других пассажиров в купе не было. Златко Драгович произнес своим низким бархатным голосом на ломаном английском: «Вы только посмотрите на свою маму в этих лучах! Посмотрите на свою маму. Карин! Жюли! Посмотрите на свою маму! Какие глаза, боже мой, какие глаза. Вы когда-нибудь видели такие глаза?»
Он был так тронут, что тихо заплакал.
Мы с Жюли чуть не упали.
Сладко потянувшись, Анни взглянула на нас. «Ну-ка посмотрите на мои глаза! Вы ведь знаете, что он прав. Я чудо». Разве можно променять такую маму на другую!
Анни стоит на лестнице возле церкви, встречая гостей, солнце светит на ее лицо, на густые светло-рыжие волосы, которые она собрала наверх, заколов их блестящей золотой пряжкой, солнце светит на темно-зеленые туфли с высокими каблуками, под которыми похрустывают камешки.
«Слушай, Карин, — говорит она, хватая меня за руку, прежде чем я успеваю проскользнуть в темную, прохладную церковь. — Помоги мне, — говорит она. — Постой со мной немножко, будем встречать гостей. Нет, вы только посмотрите! Кто к нам пожаловал!» — громко кричит она, показывая на тетю Эдель и дядю Фрица. Она не отпускает мою руку — еще непонятно, кто из нас пьянее, хотя не думаю, что это заметно со стороны.
От Анни я научилась трем вещам. Она объяснила мне, что одни играют свои роли старательно, а другие — небрежно. «Ты должна научиться играть свои роли старательно», — любила повторять Анни.
Это первое.
Второе правило она объяснила мне, когда я — еще совсем маленькая, лет семи-восьми — очень страдала. Анни сказала: «Никогда не показывай им, что тебе плохо. Не давай им почувствовать превосходство».
Мои страдания начались с того, что мальчик из нашего класса обещал поцеловать меня, если я съем дождевого червя. Он держал его в руке — длинный, узкий, серый, скользкий червяк извивался у него между пальцами, тогда я подумала, что червяк отвратителен. Но я сказала: «Хорошо, я его съем», и он положил червяка мне на язык. Червяк лежал во рту совершенно неподвижно; надкусив его, я почувствовала, как он мягко и почти покорно разделился на две части. У меня внутри все передернулось, лоб и ладони вспотели.
«Жуй, жуй, давай, — сказал мальчик, с интересом наблюдавший за моей реакцией. Мы сидели на корточках за кустом. — Не вздумай глотать. А то не считается», — прибавил он.
Я смотрела на мальчика и думала, что готова на все, лишь бы поцеловать его.
Я жевала червяка. Жевала тщательно. Не раскрывая рта. Меня не стошнило. Я свое слово сдержала. Когда червяк превратился в кашицу, я раскрыла рот и спросила: «Ну что, достаточно?» Мальчик заглянул туда и сказал: «Нормально, можешь глотать». И я проглотила. Затем снова раскрыла рот — показать, что там пусто.
— Теперь поцелуемся? — спросила я.
— Да пошла ты, — ответил мальчик. — Стану я целовать дуру, которая ест дождевых червей!
Я проплакала несколько дней. Я плакала, потому что мальчик не захотел меня целовать. Я плакала, потому что меня обманули. Потому что у меня не хватило сил и мужества дать сдачи.
Я проплакала несколько дней и ночей, и тогда Анни сказала: «Никогда не показывай им, что тебе плохо. Не давай им почувствовать превосходство».
Это второе.
Третье — это фраза, первоначально принадлежавшая бабушке, но Анни сделала ее своим жизненным кредо. «Никогда не оглядывайся назад, забудь то, что было, и иди дальше», — любила говорить бабушка. Впервые я услышала эту фразу, когда ушел папа и бабушка поселилась у нас на улице Якоба Аалса. Бабушка, этот крошечный титан, встала прямо посреди гостиной и произнесла с бесспорным драматическим талантом: «Никогда не оглядывайся назад, забудь то, что было, и иди дальше».
— Ни за что в жизни, — сказала Анни, вставая с постели несколько дней спустя. — Ни за что в жизни я не стану больше ни секунды убиваться из-за этого мужчины, из-за этой чертовой посредственности, из-за этой потрепанной вонючей дряни, я никогда не была с ним счастлива, крысиное отродье, черт тебя побери, — сказала она и высморкалась.
