Я прошел в столовую, где миссис Белл тихо говорила:
— Квентин раньше рассказывал, что Вирджинию почему-то интересовали чувства собак. Но ведь ей были интересны чувства кого угодно. Помнишь Линкера?
— Гончую Виты Сэквилл? — переспросил Коннолли. — Еще как помню. Мордой он был вылитая Вита. Мне кажется, тот романчик Вирджинии, «Флаш», был издевкой над Литтоном. Он написал про выдающихся викторианцев, а она — про кокер-спаниеля Элизабет Браунинг, самого выдающегося викторианца из всех.
— Линкера похоронили в родмелльском саду, — сказала Ванесса, по очереди тронув свои запястья — как будто нанося духи.
Когда речь заходит о родословной, каждый пес, достойный своего куска баранины, превращается в неиссякаемый источник знаний. Мы, мальтезе — bichon maltais, собачки римских патрицианок, мальтийские болонки, мальтийские львиные собачки или мальтийские терьеры, — считаем себя аристократами собачьего мира. Один мой августейший родственник был закадычным приятелем Марии Стюарт, другой добился пылкой любви Марии Антуанетты. Мы дружили с философами и тиранами, пачкали свои розовые носы в чернилах знаний и крови битв, а Публий, римский правитель Мальты, подарил кров моему далекому предку по кличке Исса и даже велел написать ее портрет, который, по слухам, исполнили так искусно, что трудно было отличить изображение от живой собаки. Таковы наши повадки и наше кредо. Как только я осознал самого себя и понял, что предки мои оставили не меньший след в искусстве, чем история моих собственных клеток, ко мне тут же пришло осознание, что я потомок той задумчивой музы, собачки с картины Витторе Карпаччо «Видение святого Августина». Мы хоть и крохи, а везде поспели. Нас упоминают в героических сказаниях Средиземноморья, мы участвовали в священных войнах, сидели на коленях злодеев и святых, в результате династических браков переходили от одного европейского принца к другому и лизали трагические сапоги Карла Эдуарда Стюарта, в свою очередь производя на свет наследников для династий Эдуардо Пасквини и графини ди Вальо, графа Ансельмо Бернардо де Пескара и княгини Палестрины. Когда принцы, а равно и щенки, были убиты агентами Ганноверской династии, уцелевшие принц и щенята женились на наследницах рода Далврэ, а позднее породнились с Клодом Филиппом Ванденбошем де Монпертиген и графиней де Ланнуа. Сын, появившийся на свет от этого союза и женатый на Жермен Элизе де Ла Тур д'Овернь, переправился на пароме в Лейт, прихватив с собой помет щенков, среди которых был и мой предок Маззи. Гуляя вдоль парковой ограды на Гариот-роу, Маззи повстречал чистокровную суку мальтийской болонки — прямо напротив дома Роберта Льюиса Стивенсона, чья кузина по имени Нуна некогда гладила обоих[3]. Нескольких благородных внуков этой четы перевезли из Эдинбурга в Шотландию, где выросли все последующие поколения моего рода — в укрепленном замке, к которому вела обсаженная пихтами аллея.
К моменту моего рождения в Авиморе — на кухне фермера-арендатора Пола Даффа — наша родословная была возмутительно безупречна, а счастливое будущее обеспечено. Мой первый хозяин имел на редкость богатое воображение и заразительную манеру добывать информацию и придумывать слова. Выдающийся троцкист, он был свиреп и горяч, ужасно обращался с деньгами и — темпераментный мистер Дафф родом из Авимора — имел чудесную матушку-сталинистку, с которой они порой спорили до хрипоты. Вообще-то она была героиней Красного Клайсайда, но при этом весьма и весьма элегантной старушкой. Родные называли ее Слонихой или Бочкой — уж очень падка она была на лимонные кексы, пропитанные мадерой, картофельные лепешки и булочки с изюмом. Миссис Дафф говорила поразительно сочным голосом и даже в преклонном возрасте половниками уминала ежевичный джем. Однако я ей благодарен: старушка души не чаяла в моем прапрадеде Физе и, по слухам, проложила его корзинку красным флагом в день убийства Троцкого на мексиканской вилле. Я не мог и мечтать, что когда-нибудь туда попаду, но позднее мы еще вернемся к этой истории. Даффы были моими первыми знакомыми людьми, и в нежном возрасте я, сдается, перенял многие их повадки: помню, как вечерами напролет Дафф и Бочка спорили, раздирая на цитаты мировую литературу, а над обеденным столом, грозя ликвидацией всему населению земного шара, подобно шрапнели под Ипром, свистали хлебные крошки. Я говорю «ликвидацией», потому что примерно так выражалась миссис Дафф. Она не выносила слова «смерть» и «умер» — следовательно, я тоже их не выношу.
Бочка прищуривала взбудораженные глазки, как будто намереваясь сказать что-нибудь неприличное, и говорила:
— Если со мной что-нибудь случится, страховой полис в буфете над чайником. Докатилась — страхую собственную жизнь! Но по нынешним временам иначе нельзя. С мистером Макивером, что за холмом жил, случилось несчастье — пришлось хоронить за счет прихода.
— С ним не несчастье случилось. Он умер, — заметил Пол.
— Не выражайся, — сказала миссис Дафф. — Ты напугал щенят: слышишь, как развылись? Они же каждое слово понимают.
У Даффов никогда не было денег, но бремя нищеты они несли с гордостью и благородством. Я не говорю, что выполз из канавы, но все-таки я рос и не в роскоши. Грязная кухня. Душная гостиная. Мой заводчик Пол был сложным человеком с любовью к виски и ранним европейским романам[4]. Работая в поле на тракторе, он читал какую-нибудь книжку, а на закате возвращался домой с красными щеками, готовый пить до умопомрачения. Его любимым актером был Кантинфлас. Живя в Глазго, Пол Дафф пересмотрел все старые социалистические фильмы с его участием.
Однако я отвлекся. (Впрочем, лирические отступления — еще одно собачье кредо.) Весной 1960 года Полу понадобились деньги, и он продал весь наш помет садовнику из Чарльстона (Восточный Суссекс, Фирл), который по выходным частенько выезжал в Шотландию за собаками и саженцами. То был не кто иной, как Уолтер Хиггенс, муж моей старой подруги миссис Хиггенс. В очередной раз прибыв в Шотландию за породистыми собаками, он нашел нас в Авиморе. Недалеко от этого местечка родился и мистер Грант — мы оба проскулили свои первые ноты в стране мошкары. Главной отличительной чертой мистера Хиггенса было умение слушать. Мы все — в большей или меньшей степени — умели говорить, а члены блумсберийского кружка в совершенстве овладели ремеслом бесконечного и темпераментного говорения — современной версией классической риторики. Чесать языком умеет каждый, а вот слушать — отнюдь не многие. Уолтер Хиггенс почти не говорил и всегда слушал: то была первая черта, которую я унаследовал от него за время длинной поездки через горы, долы и дымные графства.
Я сел и посмотрел на миссис Хиггенс. Склонил голову набок, как нравилось хозяевам, и меня сразу погладили по морде. Поджав губы, миссис Хиггенс попыталась вскрыть старую жестянку из-под чая.
