Текст, таким необычным путем попавший мне в руки, представлял собой двести двадцать по старинке отпечатанных на пишущей машинке страниц и несколько десятков рукописных фрагментов разборчивым почерком на отдельных листах или на оборотах. В системе символов, которыми пользовался безымянный автор, всегда предпочитавший заморскую «дубль-вэ» русской «галочке», разобраться было проще простого. Однако орфографические особенности написания некоторых слов, как, например, «кафэ», «безконечность», «фамилья», «троттуар», «оффициант», заставили меня призадуматься. Здесь было явное противоречие. Они как будто указывали на то, что автор романа был человеком, получившим образование в эмигрантской среде в те годы, когда еще на письме сохранялись черты дореформенного правописания. Вместе с тем некоторые детали в книге, особенно те, что относились к сценам московских приключений героя, говорили о том, что действие ее разворачивается самое позднее в начале 90-х годов прошлого века (основательно преображенных воображением автора), когда уже мало кто помнил (не говорю — применял!) правила старой орфографии — все равно, по эту или по другую сторону океана. Разве что в каком-нибудь Богом забытом уголке России остановилось время. Или что в самом деле... Но лучше оставим покамест эти скороспелые предположения.
Кем же был его автор? Чем он жил, о чем сожалел? В моем воображении рисовался то образ сверходаренного студента из Бостона, то дряхлого внука белогвардейского генерала из Миннесоты, то пермского или новгородского знатока литературы так называемой «первой волны» эмигрантов, каким-то чудом оказавшегося в Нью-Йорке и по рассеянности забывшего свой роман в библиотеке. Едва ли его мог написать какой-нибудь американский профессор-славист, проживший несколько лет в России, или ученая дама из Петербурга, перебравшаяся в Огайо или Миссури. Стыдно признаться, но была минута, когда я в своих сомнениях дошел до того, что заподозрил в его авторстве дражайшего Томпсона. Что, если он только талантливо разыграл меня, думал я, а на деле прекрасно владеет русским языком, происходя от какого-нибудь сибирского лесоруба, в начале прошлого века переехавшего на жительство в Канаду? И к чему бы автору скрывать свое имя? — продолжал размышлять я, покачиваясь в кресле экспресса, спиной к своей цели. Одно дело укрыться за узорной ширмой псевдонима, или перепоручить авторство легендарному Оссиану, как сделал Макферсон, или гусляру Маглановичу, как сделал Мериме, или покойному помещику, с которого взятки гладки, как сделал Пушкин, и совсем другое оставить свое изделие как есть, не тронутым клеймом мастера, как бы перелагая всю ответственность на плечи традиции, — и это в эпоху, когда имя, ярлык важнее самой вещи! Однако эти дорожные догадки и умозаключения, разумеется, недорого стоили.
Готовя этот роман к изданию, я ограничился минимальной правкой, относящейся в основном к уже упомянутым мною орфографическим особенностям текста, и исправлением явных опечаток и описок Единственным вкладом, который я себе позволил, был приложенный мною перевод иностранных слов и выражений, встречающихся в нем. Вместе с рукописью «Оранжереи» в желтом конверте находилась тонкая школьная тетрадь, заполненная стихами. На обложке ее из рыхлой лиловой бумаги я разобрал карандашную пометку: «Послед, глава». Надеюсь, я правильно рассудил, поместив эти стихи в конце книги.
Теперь следует сказать несколько слов о сохранности рукописи. При первом чтении мне показалось, что все страницы и строки на месте. Но это была бы немыслимая удача, принимая во внимание хотя бы то обстоятельство, что она много лет перекладывалась с места на место державшим ее у себя библиотекарем и досталась мне в виде груды измятых и перепутанных листов. Месяц спустя, уже вернувшись в Европу и перечитав роман, я обнаружил в нем небольшие, но все же досадные прорехи. Оказалось, как мне ни жаль это признавать, что несколько страниц в 4-й главе «Оранжереи», в том месте, где речь идет о шекспировской «Буре», утрачены. Не могу ручаться, что и в 6-й главе нет зияний и щелей, поскольку она изобилует рукописными вставками на отдельных листах без сколько-нибудь связной пагинации. Во всем остальном, насколько можно судить, не имея здравого средства снестись с самим господином сочинителем и располагая лишь собственно холстом без рамы и подписи, роман этот сохранился полностью.
Проверив наудачу несколько упомянутых в нем исторических имен и названий, я убедился, что все они соответствуют действительности, — во всяком случае, той действительности, в наличии которой нас стремятся уверить историки и проповедники. Вместе с тем, сколько я ни справлялся со старинными картами и фолиантами, сколько ни рылся в энциклопедиях и путеводителях, мне не удалось отыскать сведений ни о «Странной Книге», ни о далматинских колонистах на скалистых Островах Каскада.
А Морозов, д-р филологических наук
Альта, декабрь 2010
And in the morn, I'll bring you to your ship… The Tempest[2]I СТРАННАЯ КНИГА1
Как за некое чудо почитая ночь зачатья, прошедшую в цветочном чаду укромной институтской оранжереи на широкой и шаткой садовой скамье, крытой его синей, с алым шелком в подкладку, шинелью, Марк Нечет назвал свое чадо Розой.
Острослов и задира, волокита и книгочей, Марк Нечет происходил из древнего запредельского рода, в середине пятнадцатого столетия основавшего на приморских островах Днепра княжество Малого Каскада. Предки его, монархи да мореходы, алхимики да оружейники, чьи славные имена то и дело мелькают на шершавых страницах за-предельских хроник, как и большая часть островитян, были выходцами из далматинских славян, бежавших от венецианского рабства. Было среди них и немало крамольников, грубоватых, легких на подъем людей, потомков тех самых hommes obscures[3](как презрительно именовали во Франции приверженцев катарской ереси), что, спасаясь от преследований папских легатов и войск Людовика Святого, перебрались в Боснийское княжество, а оттуда — на побережье Далмации. Соединившись, о чем повествует «Странная Книга», с несколькими благородными далматинскими семействами в крепости Cattaro (или Cathera, Декатера, Котор — не тот ли самый в этом слове греческий корень, что послужил для названия катаров — «чистые, незапятнанные»?), сохранившейся до наших дней в узкой оконечности извилистого Адриатического залива, ведомые решительным Маттео Млетским, хорошо знавшим восточные морские пути, в сентябре 1420 года, под монотонный бой колоколов собора св. Трифона и прощальные крики пестрой толпы на каменной пристани, они навсегда покинули Зету, отплыв по синей глади Rhizonicus Sinus[4]«на двух больших и пяти малых галерах» на берега «гостеприимного моря», в Таврию, и «был им попутный ветер».
