— Я пишу о музыке.
Мисти ждала его на выходе.
Он увидел ее прежде, чем она его. Ему нравилось, когда получалось именно так. Это были одни из самых приятных мгновений в жизни Терри — увидеть ее прежде, чем она увидит его.
Мисти. Милая Мисти с ее золотисто-медовыми волосами и кошачьим личиком. Высокая стройная девушка в простом белом платьице и тяжелых байкерских ботинках.
Девушки стали все чаще сочетать в своем наряде что-то неоспоримо женственное: мини-юбки, колготки в сеточку, высокие каблуки или белые платьица с чем-то откровенно мужским: шипованными ошейниками, грубыми браслетами на запястье или ботинками, — совсем как Мисти. Они словно подчеркивают свою половую принадлежность, подумал Терри, требуя, чтобы вы признались, на что смотрите, и молча спрашивая, что вы собираетесь делать дальше. Это было нечто новенькое.
У Мисти на плече висела сумка с камерой. А на одном из ремешков болталась — нет, не пластмассовая фигурка какого-нибудь божка, участника группы «Фонз» или Хан Соло, как можно было бы ожидать, — а пара наручников, розовых игрушечных наручников из меха норки. Сразу и не скажешь, где они куплены — в магазине игрушек или в секс-шопе.
Мисти с розовыми наручниками из норки. При виде нее Терри вздохнул.
Она была похожа на девушку из романа. О, извините, женщину! Еще одно нововведение — теперь нельзя было говорить «девушка», нужно было всех называть женщинами, даже если они все еще — с формальной точки зрения — являлись девушками. Мисти однажды попыталась объяснить ему почему — это было как-то связано с тем, что она называла «удушающей тиранией мужчин».
Смешно, подумал Терри.
Да, она напоминала пташку — женщину — из романа Томаса Гарди, который читали в школе, как раз в том году, когда Терри отчислили и он пошел работать на завод. «Вдали от безумной толпы». Мисти была похожа на героиню романа — внешне женственная и нежная, но с твердым характером, о чем с виду и не подумаешь. Батшеба[3]Эвердин. Да, такой была Мисти. Батшеба с парой розовых игрушечных наручников.
Она пока еще не замечала Терри, и при виде пары серьезных глаз, внимательно всматривающихся в толпу, его сердце сжалось. А когда наконец их взгляды встретились, Мисти стала подпрыгивать от радости. Она была рада видеть его после такой долгой разлуки.
Больше недели друг без друга!
Мисти нырнула под табличку с надписью «ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН» и подбежала к Терри. Ее вообще мало заботили подобные ограничения — она шла по миру как человек, имеющий полное право быть где угодно и когда угодно. Женщина из романа, девушка из песни.
— Смотри, Тел!
В руках она держала последний выпуск «Газеты» — почта недельной давности. Краска отчего-то была еще сырой, кончики ее пальцев — черными, а на первой странице красовался худощавый и мрачный платиновый блондин в тренче. Он позировал у высокой стены, на которой было написано: «Achtung! Sie verlassen jetzt West Berlin»[4].
Его статья о Дэге Вуде. Терри написал ее в берлинской гостинице на мешке для грязного белья и продиктовал по телефону.
— И какой он? — спросила Мисти, и Терри рассмеялся. Обычно этот вопрос приводил его в бешенство.
Вы пишете о ком-то статью в три тысячи слов, а затем все начинают приставать к вам с вопросами: «Ну и какой же он?» Какой он, вы поймете из статьи, а если не поймете — значит, статья не удалась. Когда Том Вулф писал о Мухаммеде Али, Филе Спекторе или Хью Хефнере, разве его спрашивали: «Да, Том, но какие они на самом деле?» Возможно. Но сейчас это не имело значения. Потому как сейчас этот вопрос задала она — Мисти.
— Он — великий! Я вас познакомлю сегодня, идет?
А потом в глазах у Мисти появился особенный взгляд, слегка сонный и отстраненный; девушка слегка наклонила голову, и Терри губами прижался к ее губам. Целуя Мисти, он ощущал, как по его крашеным волосам пробегают ее пальчики, а ее камеры через ткань сумки и пиджака прижимаются прямо к сердцу.
Поцелуи с привкусом «Мальборо» и «Джуси фрут». Они целовались на выходе, не замечая ничего — ни смешков, ни взглядов, ни язвительных комментариев вроде «Посмотри, как эта парочка одета, папа», — и не сомневались, что вкус их поцелуев останется таким навсегда.
Леон Пек сортировал синглы.
Он сидел в маленькой, продолговатой, как коридор, каморке со стереосистемой. В эту комнатенку они приходили слушать новые музыкальные записи. Повсюду валялись новинки недели — сотня или более семидюймовых пластинок на 45 оборотов. Некоторые из них были сделаны из новомодного винила и упакованы в красочные конверты.
В соответствии с установленными правилами Леон должен был выбрать «Сингл недели» и написать о нем восторженный отзыв, а потом отобрать и охарактеризовать в одном лаконичном абзаце еще двадцать-тридцать пластинок, которые не заслуживали ничего, кроме насмешек.
Комментарии «Газеты» всегда отличались какой-то злорадной бесцеремонностью. В предисловии к каждому выпуску читателям обещались «горячие, зажигательные новинки и золотые хиты, а также масса грязной скандальной полемики». Именно этого от Леона и ждали: массы грязной скандальной полемики.
Но сейчас его лучше было не тревожить.
Что-то произошло с Леоном за эти выходные, и теперь ему казалось, что вся эта словесная шелуха — «давайте-ка посмотрим, что у нас здесь такое? — „Плыви“ от „Флоатерз’’[5], или „Полегче“ от „Коммодорз“, или „Серебряная леди“ от Дэвида „Старски“, Соула — или все-таки это был „Хатч“»? — ниже его достоинства.
Что-то случилось на выходных, что изменило его взгляд на мир. Поэтому Леон вытащил «Серебряную леди» с тупо улыбающимся Старски или Хатчем на конверте — и швырнул ее подальше от себя. Ударившись о стену, семидюймовый кусок винила раскололся на части с убедительным и на удивление громким треском. Леону понравилось.
Так понравилось, что он сделал то же самое с «Плыви». А затем с «Полегче». А затем с «Ты мне нравишься» от группы «Шоуэддиуэдди». И наконец, с особенной злобой Леон метнул в стенку «Фанфары для простого человека» — новую пластинку от трио Эмерсона, Лэйка и Палмера. Вскоре вся комната была усыпана осколками треснувшего винила.
Леон отодвинул кипу пластинок в сторону и со вздохом взял в руки самое последнее издание «Газеты». Как все это никчемно, бездушно и мелочно! Разве этим людям неизвестно, что творится в мире?
С первой страницы на него смотрел Дэг Вуд в его излюбленной позе героя-наркомана на фоне Берлинской стены. Леон был рад за Терри — он мог представить, как того распирает от гордости при виде собственной статьи на первой странице, — но да ладно уже! Будто никто до него этого не делал! Делал, и даже лучше! Можно подумать, что Дэг Вуд знает, в чем разница между Карлом Марксом и Гручо!
