— Что ты стоишь? — удивляется Юрка. — Раздевайся, я же опоздаю!
Я молча подхожу к окну. Пытаюсь настроить себя на любовную близость. Произношу внутренний монолог, который мне обычно помогает: «Юлия, ты взрослая женщина. Тебе уже не двадцать, и даже не тридцать. Тебе тридцать девять. Пора выбросить из головы все эти романтические враки, не нужно усложнять то, что просто жизнь. Да, он женат. У него семья. А ты ничего плохого не делаешь. Всего лишь занимаешься сексом». Но на сей раз монолог не помог: я не хотела ложиться в эту постель. Не хотела слушать его рассказы про жену и сына. Я хотела прижаться к кому-то родному и поплакать. Юрочка начал злиться.
— Юля, прекрати. Ты же понимаешь, начинаются праздники. И мы сможем увидеться не скоро. Давай в этом году не ссориться. Ты же у меня хорошая девочка.
Слова о «хорошей девочке» срабатывают, и я начинаю раздеваться. Юра закрепляет успех, притиснув меня к себе. От него пахнет хорошей туалетной водой и немного холодом… Он вообще хорош: слегка отяжелевший сорокапятилетний красавец со значительным лицом начальника. Похоже, я сдаюсь. Но тут Юрочка торопливо подталкивает меня к постели, и я снова впадаю в ступор. Руки повисают вдоль тела. Ноги заплетаются.
— Да не хочу я, черт возьми! Ничего не хочу! — шепчу я.
Юрка садится на край кровати, и я вижу, что его лицо становится решительным и собранным: он обнаружил препятствие и сейчас будет его устранять.
— Юльчик, какая муха тебя укусила? Давай разберемся! Я что-то не то сказал? Или сделал? Мне так хотелось увидеться с тобой перед Новым годом… Подарок тебе принес.
Он рысит в прихожую и достает из кармана пальто пакетик. В нем маленький флакон «Кензо». Я невольно улыбаюсь. Все-таки еще не родилась женщина, способная не оттаять при виде духов в красивой упаковке. Юрочка удовлетворенно кивает, видя мою реакцию, и говорит:
— Еще часик есть. Иди сюда.
Он привык добиваться своего. Но не на этот раз. Потому что я ставлю флакончик на стол. Надеваю куртку и выхожу.
— Дверь захлопнешь, — говорю я.
Проходя мимо ясеня, я опять вспоминаю сон. Кто бы мне ни снился, это был явно не Юрочка.
Дома я принимаюсь за уборку. Самое плохое теперь — это сидеть и терзаться сожалением. В Мышиной комнате дикий бардак. Свалены в кучу юбки, платья, кассеты и дискеты. Чтобы было повеселее, включаю музыкальный центр. Купила вместо зимних сапог: Мыша ужасно хотела нормальный звук. Звук нормальный. Земфира поет. Моя дочь Маша, по-домашнему Мыша, слушает Земфиру, «Раммштайн» и какой-то рэп… А я — Веронику Долину, «Наутилус» и всякое старье из итальянской эстрады времен моей учебы в школе. Мыша — кошмарная эгоистка. Она врубает свой «Раммштайн» на полную громкость, утверждая, что, если этих уродов включать тише, пропадает смысл слушания. Поставить сейчас любимую Веронику я не рискую: раскисну совсем. А до Нового года всего ничего. Надо убрать это Мамаево побоище. «О поле, кто тебя усеял…» пою я в унисон Земфире и понимаю, что испытываю облегчение, оттого что не стала предаваться любовным утехам с Юрочкой. Конечно, мои подруженции — и Миля, и Люська, и Танька — сочтут меня полной идиоткой, но мне осточертел этот секондхэндовский секс, «из вторых рук, по сходной цене». Что скажет Люська, я знаю заранее. «Ты сколько лет одна просидела? Десять? И остаток жизни просидишь так же. Машку все жалела! Ах, чужой мужчина в доме! Ее хрупкая психика не перенесет. А теперь она носится где-то целыми днями и вечерами, а ты сидишь одна. Юрочка, по крайней мере, — надежный вариант». Миля, красавица наша, вздохнет и молвит совершенно простонародным тоном, что при ее экзотической внешности выглядит дико: «Мужики, Юлька, все одинаковые… Козла на козла менять — только время терять». Танька грустно поглядит в сторону и пропищит: «Ты счастливая, Юлька: у тебя и ребенок есть, и любовник постоянный…» Правду скажут мои подруги. Потому что все так и есть. Я сама отказывала всем поклонникам. Мне казалось, что для Мыши чужой мужчина в доме будет страшной травмой, ведь она ужасно нервная. А она ревновала меня ко всем, я даже в сторону чужого ребенка смотреть боялась: Машка начинала реветь, если я гладила какого-то малыша по головке… А уж мужчину в дом я привести не смела… Сначала не смела, а теперь уже поздно. Впрочем, я действительно счастливая. У меня есть Мыша, дом, любимая работа…
Нахожу посреди учебников и вороха колгот альбом с фотографиями. Зачем он понадобился Мыше? В альбом заложена пачечка писем. Из дома, от моих родителей. Старые, еще до того, как они переехали на Урал, к брату. Ах да, вспомнила… Я купила альбомчик и перекладывала в него старые фотографии. Годами они валялись просто так. А Машка взялась их разглядывать. Дулась, увидев себя крохотную в неподобающем, по ее мнению, виде. Например, на горшке. А мы с ее отцом тогда восхищались каждым ее действием и щелкали все подряд. Может, это он, Машин отец, мне сегодня снился? Ведь когда-то было оно, это счастье. И свет в родном окне, и слова слаще меда. Но как давно это было… И как недолго. Начинаю машинально рассматривать снимки. Ага, вот этот, где я в нелепом зимнем пальто на фоне деревянного дома. За пять лет до рождения Маши. Еще там, в далеком родном городе, за тридевять земель отсюда. Именно эта фотография вызвала интерес у Машки. Наверное, потому, что я на ней такая счастливая, что больно смотреть… Пришлось рассказать немного про ту жизнь. Миллион лет назад. В эпоху Павла. Собственно, по-настоящему правдиво рассказывать нельзя. Я же мама — существо если не бесполое, то, безусловно, целомудренное. Мое прошлое должно быть белоснежным и чистым, как снег.
Ах, какой снег выпал в тот год в нашем захолустье! Какой дивный, нежный, утешительный снег! Именно в этом доме мы встречали тогда Новый год. Дом принадлежал Пашиной семье. Внутри была старинная мебель. Старые книги. Печь с изразцами. Обычный дом неродовитых дворян или зажиточных мещан девятнадцатого века. Только в средней полосе России, где не было войн, и можно встретить такие дома… Словно великие воды всемирного потопа пронеслись над ним, не тронув ни единой вещи, не потревожив даже воздух внутри, и сомкнулись, и оставили этот дом в своей глубине, и давнее время тоже сохранилось в нем нетленно… Войдя в комнаты, я почти тронулась умом от желания там жить. С ним жить. Потому что любила его уже два месяца. С тех пор, как нас познакомили. И по сию пору, когда я произношу слово «счастье», перед глазами встает этот дом с маленькими окошками в частом переплете, застекленная веранда, увитая виноградной лозой, и особый, мягкий свет в комнатах с низкими потолками… А в тот предновогодний день счастье стояло так близко от меня, что я чуяла его дыхание. Да что там! Оно, это счастье, держало меня за руку, и, ведомая им, я двигалась и говорила так свободно и красиво, как никогда в жизни. Любовь моя, снег мой чистый, родные серые глаза… Вспоминая их, я плачу и теперь, как много лет назад…
Машка приходит, как приходит ураган. Сапоги летят в один угол, дубленка — в другой. Музыка врубается на всю громкость. Холодная котлета съедается на ходу, а затем жирными пальцами она хватает новый журнал. Я стоически терплю все это в течение получаса. Но когда Мыша, не сняв дорогой джемпер, заваливается на диван с очередной котлетой, я не выдерживаю.
