В тот же вечер он уехал из Вены, твёрдо решив никогда больше не заниматься математикой, и те, кто позднее смеялись над его отчаянием, так никогда и не поняли, что любовь — вещь всеобъемлющая, что для того, кто любит, не существует мелочей, и смысл жизни может зависеть от мельчайшей крупицы истины, даже извлечённой из математического доказательства.
Чтобы как-то существовать дальше, Дэвид погрузился в деятельную бесчувственность, из которой его вырвала только встреча с тропиками. Через две недели после отплытия, когда их судно под названием «Прямодушный» — одно из грузо-пассажирских судов компании — вошло в полосу зноя, невидимой стеной стоявшего в воздухе, Дэвиду показалось, что очнулся он лишь затем, чтобы снова пережить состояние крайней растерянности; затем последовало прибытие в Африку, и вместе с тем — пылающее над головой солнце, незнакомые овощи и пряности, обрушившиеся на его пищеварение, и тёмные, непостижимые, не дающие сосредоточиться лица вокруг. Только месяц спустя первоначальное замешательство сменилось ощущением если не спокойствия, то во всяком случае некоторого равновесия, и ко дню открытия железной дороги у Дэвида впервые возникло чувство, что с глаз его спала какая-то пелена, чего, как ему казалось, уже никогда не произойдёт.
В день открытия от неожиданной прохлады почти материально осязаемое в воздухе давление рассеялось, и мысли множества людей, собравшихся перед дворцом губернатора, свободно воспаряли к чистому небу. Лёгкий ветерок с моря нёс слова ораторов к слушателям, и Дэвид видел, что выступающие счастливы, что у этих правителей и занимающих ответственные посты представителей цивилизованного мира щёки пылают румянцем от радости, руки выдают глубокое внутреннее волнение, глаза блестят, а в голосах звучит дрожь. Дэвиду показалось удивительно правильным, что именно эти люди держат будущее мира в своих руках, и он впервые сделал вывод, что с такими руководителями народу не нужно никаких политических убеждений. «С такими руководителями нам, возможно, вообще незачем больше заниматься политикой, — подумал он, — потому что, с одной стороны, они обладают такой глубокой проницательностью, что нам всё равно с ними не сравниться, с другой стороны, они — в такой день, как сегодня, — могут сделать политику столь же ясной и прозрачной, как голубое море Кабинды за полосой прибоя».
Дэвиду предельная ясность всегда представлялась в виде некоего численного выражения, и весь этот день был полон чисел. С неожиданной открытостью и откровенностью директор железной дороги, сэр Роберт Уилсон, привёл некоторые количественные сведения о строительстве: «У нас, — сказал он, — 7000 человек проложили 2707 километров колеи шириной один метр через местность, где температура колеблется от 14 до 120 градусов по Фаренгейту,[3]а общая высота спусков и подъёмов составляет 200 000 метров. Стоимость строительства 250 000 франков за километр, всего — двести семьдесят миллионов семьсот пятьдесят тысяч франков. Дорога следует вдоль реки Конго через город Леопольдвиль в Илебо и далее в город Букама и к медным шахтам Катанги, где она встречается с веткой из ангольского города Бенгела железной дороги Родезия — Катанга. Через несколько лет она будет связана с центральной железной дорогой Танганьики, и, таким образом, пройдёт через всю Африку и откроет её от Индийского океана до Атлантического, от Кейптауна до Сахары».
«Пройдёт и откроет», — мысленно повторил Дэвид, смущённый и счастливый, и услышал себя, рассказывающего жене бельгийского министра по делам колоний, что один из кумиров его жизни, великий Кронекер,[4]однажды сказал, что «Бог сотворил натуральные числа, остальное — творение человека». — «И какое творение!» — добавил он взволнованно, обращаясь к собеседнице.
По случаю столь знаменательного события в резиденции губернатора были убраны несколько перегородок, в результате чего образовался зал во всю длину здания, и здесь, на бесконечно длинном столе, накрытом для всех гостей сразу, была построена модель железной дороги. Рядом с миниатюрными поездами блестел фарфор «Краун Дерби», стояли бутылки «Шамбертин Кло де Без», седло оленя на вкус не отличалось от оленины в Дании, и, когда внезапно спустилась тропическая тьма, Дэвид впервые не воспринял её как нападение — в огромном зале сразу же зажглись люстры, и лишь белая тропическая одежда, загар мужчин и чёрные официанты в ливреях и белых перчатках напоминали о том, что вокруг не Европа.
За обедом дух общности ещё усилился, гости чувствовали, что позади — большая, нужная работа, ощущали лёгкую ломоту в теле, как будто сами копали землю и укладывали шпалы, и совместные усилия стёрли различия в служебном положении, все вели себя непринуждённо и громко разговаривали, жена министра шутила, поддразнивая Дэвида, которого переполняло чувство, что от пребывания в столь благородном обществе ценность каждого из присутствующих, даже его самого, возрастает. «Здесь каждый из нас, — думал он, — на своём месте и играет свою роль в общем ходе вещей. Никто не остаётся в стороне, словно неопределяемое понятие».
Во время десерта присутствующие получили сообщение — сообщение, которое уничтожило последние остатки официальной строгости в общении. В какой-то момент короля Бельгии отозвали в сторону, и, вернувшись вскоре к столу, он встал за спинкой своего стула и был столь бледен, что никто не мог собраться с силами и подняться с места. Король постучал по своему бокалу и несколько повысил голос. «Мне только что, — произнёс он, — сообщили хорошие новости. Их привёз английский репортёр, который двадцать минут назад прибыл на пароходе по реке Санкуру, чтобы по приглашению бельгийского правительства стать представителем международной прессы во время завтрашней первой поездки по железной дороге. Он сообщает нам, дамы и господа, что вчера недалеко от Камины объединённые бельгийские, британские и португальские силы под командованием генерала Машаду разгромили банды мятежных туземцев, которые доставили нам больше всего неприятностей в последние годы строительства. В ходе сражения предводитель мятежников Луэни из Уганды был убит. Тело его сейчас везут сюда по реке». Король щёлкнул каблуками. «Дамы и господа, поднимем бокал за наши доблестные войска!»
На мгновение наступила полная тишина. Затем все встали и крайне сосредоточенно подняли бокалы, поскольку радостное известие оказывается иногда столь неожиданным, что требуется некоторая пауза для осознания случившегося. Для тех, кто, подобно Дэвиду, приехал недавно, имя Луэни было экзотическим звуком, непонятным, как окружающие город непролазные джунгли. Но для постоянных обитателей колонии в нём был сосредоточен сам страх — внезапная, как малярия мозга, смерть, нарушение снабжения и голод, и сгоревшие пароходы, дрейфующие по реке без всякого экипажа. Это был звук из самого сердца тёмного африканского ада.
На мгновение перед каждым из присутствующих в полной тишине предстало видение: тело, чёрное как полированное дерево, лежащее на парусиновых носилках. Потом радость взяла своё, потребовали принести шампанского; потеряв самообладание, король прижимал сэра Роберта к груди, и все увидели, что в глазах монарха стоят слёзы. Старый лорд Деламер, который, как всем было известно, проехал в запряжённой волами повозке из самой Момбасы через Рифт-вэлли и не раз с винтовкой в руках защищал жизнь своей жены и детей, сидел, сгорбившись и положив руки на край стола, бормоча: «Неужели это правда? Неужели это правда?». Кто-то запел бельгийский гимн «La Brabanconne», люди хлопали друг друга по плечу, и в какой-то момент Дэвид, к своему удивлению, обнаружил, что держит жену министра за руку. Он зачарованно смотрел на пылающие лица, блестящие медали, блистательные наряды и ливреи официантов, он чувствовал, как по залу прокатывается эйфо-рическая волна всеобщего братства после огромных инженерных достижений и военной победы, и, держа руку жены министра в своей, ощутив вдруг в себе тягу к символам, подумал, что происходящее — словно праздник в казарме или уличный карнавал, за которым скрывается самое совершенное отправление правосудия.
