Илья шел быстро, обгоняя плетущихся бедолаг. Это напоминало легендарный поход с тазами на Ледяной ручей, походило на Исход наперегонки. Вперед, вперед! Он торопился в школу.
В учительскую семинарию Илья попал уже по возвращении из Войска Русского.
Было так — сразу после школы (учился на отлично, но медаль зажилили, а при выпуске привязывали веревкой за ногу и заставляли плясать камаринского с шалью — упал он тогда и расшибся, губу зашивали, да криво вышло), да, так вот, сразу после школы он поступал в Университет на механико-математический факультетишко, на отделение небесной механики, и срезался на устном экзамене (что-то не мог вспомнить какие-то гнусные свойства двух взаимно перевернутых треугольников), еще тополиный мох шел со снегом, как сейчас помню, добавляя беспросветности. Его вытолкали взашей и следом шапку в коридор выкинули. Он ее подобрал, отряхнул о колено, плюнул на прощанье на стенд с местными угодниками и ушел — да не хотите и не надо! Устроился до армии в пролы на ближайшее коптящее предприятие, в основном что-то поднося или что-либо оттаскивая. Пил в перекур хвойный отвар, обсасывая попадавшиеся иголки, сидя на корточках в углу бытовки и передавая помятую кружку по кругу замызганным коллегам. Пел с ними псалмы, потихоньку раскачиваясь, а после работы посещал кружок, где читали «на прокол» и толковали Книгу — пытался, ребе побери, разобраться в происходящем.
Потом загребли в армию, в Могучую Рать, где многое пересмотрелось, переоценилось (армия быстро просветляет оптику мирным очкарикам — нарядами на мытье очков), сложное выражение «механико-математический» уже с трудом выговаривалось, а сокращение «мехмат» просто казалось чурбанским заклинанием, а уж учиться там!.. И, одолев два годовых пролета, ровно семьсот тридцать шагов, и взяв в котомку обитый белым бархатом дембельский альбом, он бодро пошел в педагогический (на экзамены являлся, конечно, в грубой шинели, на костылях!) — тут тоже была, хотя и зачаточная, математика, но кроме того — много девочек, что после казармы казалось чудесным и важным — цветник-с! К последнему курсу по ряду причин Илья ввел новое определение — серпентарий. Студент ты наш Ансельм!
А сейчас у него начиналась практика, и этим московским морозно-мужицким утром он поспешал по тропинке, как дружные герои Питера Старшего — в школу, в школу…
«Девчонка-практикантка входила в класс несмело», — вспомнилось ему внезапно жалостливое песнопение.
«Я вам, козявкам, покажу — несмело! — зарычал тут же проснувшийся в Илье бравый Сержант Старший. — Ух, я вас!..»
В армии Илья, иноверец, дослужился до широкой лычки, прошел боевой путь в хозяйственном взводе — командиром отделения хлеборезчиков. В отделении у него было два бойца — Ким и Абдулин. Да, выпала такая доблестная служба — разгружать лотки, нарезать буханки, выдавливать из бруска масла строгие кругляши (по десять на тарелку), колоть и раскладывать сладости — по сорок кусочков туда же… И пока роты, не умеющие различить руки, гремели сапожищами на плацу («Хаотическое движение манипул, — меланхолично бормотал сноб Абдулин. — Копошащаяся каша… Планктон мне друг…»), они резали, кололи, выдавливали, раскладывали. С рвением дровосеков кромсали на мелкие щепки сдобные просвирки к увольнительным воскресным причащениям. И мечтали они, что когда вернутся домой — несомненно окрепшие, как ни странно — отощавшие, но пространством и временем полные, словно колобки, и в окружении радостных родственников прилягут за пиршественный стол, то прежде всего схватят краюху лепешки, четыре осколка сладкого, шматок маслица — все такое родное! — и только тогда приступят к приему пищи. Хозвзвод мало отражен в летописях, а жаль. Не всем же дано усмирять племена, кому-то приходится свершать таинства — р-рэзать хлебы, раздумывая, как об этом написать девушкам в берестяных грамотках.
О, окошко хлеборезки, обитая железом амбразура в стене, в которую, не солоно хлебавши, нощно и денно долбили «деды», так что уже надоело закрывать ее грудью, да и перепонка в левом ухе под шумок тихо лопнула, и Илья, ничтоже сумняшеся, вывесил апокрифическое: «Вот, вы матом ругаетесь, а потом теми же руками хлеб ядите», но втуне… Но участи своей сквернавцы все-таки не избегли — колесовали их всех потом на льду перед строем, сорвав значки, уже перед самым Приказом — за мятеж в банях…
Кстати, об девушках. Надо бы позвонить Люде, вон как раз телефонная будка. Предупредить, что могу задержаться, молить о снисхождении, просить не отменять долгожданной встречи.
Люда Горюнова, староста его группы, была синеглазой, строгой и красивой. А он был такой страшила мудрый и бельмастый, истребитель клубней в тряпочке. Ему давно хотелось постоянно быть рядом и, скажем так, касаться. Целовать края одежды, полы полушалка. Облизываясь. Ух, Людоед! Однако он должен был каждый раз заново трудоемко завоевывать это сладкое право. Его как бы спокойно отталкивали, равнодушно отпихивали, холодно не дозволяли. Обыкновенная скучная история. Утешало лишь то, что ей не нравился никто. Возникала зыбкая гипотеза, что надо просто расстараться и угораздить оказаться у ног в нужный момент. Илья вспомнил, как на Красную Горку он прыгал через глубокий сторожевой ров с кипятком возле ее дома — был студеный весенний вечер, скользко, довольно-таки внизу чернели разрытые трубы, оттуда поднимался тухлый пар, он загадал, что получится с Людой («Трах-тах-тах в мерцаньи красных лампад», как писал преображенный белонощник Сан Саныч), если перепрыгнет — и, разогнавшись, сиганул, ну и не сварился, а благополучно перемахнул, вроде как даже обновленный — кожа с валенок слезла. Но ничегошеньки не изменилось! Не допрыгался! Страдания. Ему совершенно необходимо было видеть ее каждый лень или хотя бы звонить ей.
В телефонной будке стекла были изначально выбиты и заделаны фанерой, жестяная дверь хлопала на ветру, на полу намело снегу. Илья втиснулся внутрь и увидел, что аппарата нет. Вернее, он был вырван с мясом и валялся в углу, где его вдобавок еще и добивали ломом. Кто, зачем? Адепты-приятели бедного древнего ткацкого подмастерья — луддить, так сказать, пачинять? Эх-х, хамовники!.. Он носком валенка слегка поворошил разрушенное. А следующая будка теперь только возле метро, у подземного перехода. Илья расстроенно вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Вниз по Маклаянной, держась ближе к домам, протрусил верховой разъезд Армии Спасения Руси — «дикие архангелы» — пятеро всадников с пиками за спиной, с нагаечками — патрулировали, цепко оглянулись на Илью — бачь, дичь! — покачивались крылья по бокам седел горбунков, навоз дымился на асфальте.
Проваливаясь по колено в снег, Илья торопливо вскарабкался по обледенелым наклонным мосткам на положенную ему дорогу. Передохнув и отдышавшись, он затопал по обшитым досками трубам теплотрасс, перешагивая через флегматичных лохматых лаек, дремавших на проглянувшем тусклом весеннем солнышке. Илья их не трогал, что очень их удивляло и даже настораживало, потому что каждый прохожий русский человек, как это принято среди русских людей, пырнет, бывало, сапогом, точно считая это непременною своею обязанностью. А этот какой-то… Холоден.
Справа вдоль трассы тянулись жилые многоэтажки с обвалившимися балконами, ржавыми водостоками, вывешенными за окно авоськами с приманкой, дряхлыми покосившимися крестами на крышах. Слева на пустыре дико чернело заброшенное здание древнего собора — некогда, по преданию, там, в лабиринтах, Ожиревший Поп, икая, порол любезных сердцу девок. Сейчас оттуда поднимался густой жирный дым — жгли покрышки, выкуривали песцов из их хаток.
