Большое солнце освещает новую зелменовскую поросль.
Вот какая она, бабушка.
* * *
Второе поколение Зелменовых разделилось на три мощных потока и несколько ручейков. Основными столпами рода всегда были и остаются до сих пор дядя Ича, дядя Зиша и дядя Юда.
Дядя Фоля стоит особняком. Он идет собственной трудовой дорогой в жизни. До зелменовского двора ему нет дела, потому что дядя Фоля считает, что в детстве его здесь обидели. Он любитель поесть, в особенности налегает на картошку, а какие сочиняет он мысли, никому не известно, так как он их не высказывает.
Остальные в семье — уже мелочь, в которой с трудом угадывается порода; впрочем, они тоже сделаны по образцу реб Зелмеле и носятся по свету с его запахом.
Особое место занимает в семье дядя Зиша, который во дворе считается аристократом. Это довольно плотный часовщик, с квадратным лбом, с квадратной бородой, болезненный, а может быть, притворяющийся болезненным.
В прежние времена всякие бумаги приносили читать только ему. Дядя Зиша снимал лупу с глаза, просил присесть и терпеливо прочитывал бумагу слово в слово. Если же дядя Зиша не мог прочитать, у него был все же тот плюс, что он умел, глядя в бумагу, передать ее содержание своими словами.
Он был сообразителен.
Основное достоинство его чтения состояло в том, что он тут же, на месте, давал совет по поводу справы.[1]Говорят, в нем таилась большая сила. Тетя Гита принесла ему двух дочерей куда с большими трудностями, чем подобает Зелменовой.
Одна из дочерей — Тонька — чистая Зелменова, а другая — Соня — уже немножко заражена сладкой меланхолией, которую тетя Гита, не в укор ей будь сказано, протащила в семью. Но это тете Гите надо простить: все считают, что она в этом не виновата, — она ведь из рода раввинов.
Дядя Ича — бедняк из бедняков. Это он, дядя Ича, не мог дождаться и взял еще при жизни реб Зелмеле задаток в счет наследства. Дядя Ича — захудалый портняжка. Его высокая швейная машина, тощая и неуклюжая, громыхает день и ночь.
Она тарахтит на весь двор.
Дядя Ича производит Зелменовых самой чистой пробы. Считают, что он в этой области перещеголял самого реб Зелмеле.
Кроме обычаев, которые свойственны всей фамилии, дядя Ича еще выработал ему одному свойственную привычку: он чихает с криком.
Однажды от его чоха упала в обморок соседка. В жаркую пору Гражданской войны во дворе очень тревожились из-за этого. Дядя Зиша даже нашел нужным зайти к нему и переговорить об этом деле.
— Ича, — сказал он, — знаешь ли ты, что из-за твоего чиханья мы рискуем жизнью?
Но что мог ответить ему дядя Ича? Ведь этот крик вырывался у него помимо его воли.
Во дворе искали выход из создавшегося положения, но в конце концов тетя Малкеле сама справилась с этой бедой.
Теперь, когда дядя Ича чихал, он хватал себя за нос и падал лицом в постель, тетя Малкеле быстро накрывала его подушкой, а сама наваливалась сверху или же, если ей было некогда, сажала вместо себя ребенка. Там, под подушкой, дядя Ича мог хорошенько прочихаться, потом он стряхивал с себя перья и садился снова за свою машину.
В мирное время в чиханье дяди Ичи не было ничего опасного. Летом на рассвете, бывало, половина двора еще в тени, а умытый дядя Ича сидит уже за своей швейной машиной у раскрытого окна и строчит, как из пулемета. Вдруг раздается страшный, рыдающий вопль. Двор сразу пробуждается. Люди вскакивают с постели, протирают глаза.
— Что случилось?
— Ничего. Дядя Ича чихает.
— Ничего особенного.
Тем временем повсюду раскрываются окна и оконца, высовываются заспанные, растрепанные головки разных Зелмочков и выкрикивают со всех сторон:
— Будь здоров, дядя Ича!
— Живи долго!
— Сто двадцать лет живи!
Зато совсем другим человеком был дядя Юда, другим человеком — и притом странным. Это был столяр, тощий еврей с лоснящейся бородкой, с очками на кончике носа. Глядел он поверх очков — поэтому всегда казалось, что он сердится. Очки он, должно быть, носил для красоты и солидности. Он строгал, не снимая очков, ел, не снимая очков, без очков, кажется, только спал.
Дядя Юда был философом и вдовцом.
Его жена, тетя Геся, умерла еще при немцах, одновременно с одним резником, и, надо сказать, очень нелепой смертью.
Тогда дядя Юда пошел в синагогу отсиживать шиве.[2]Он засел там за печь и вообще не хотел больше вставать.
Он решил отрешиться от всех мирских дел и заняться только своими думами — работа, надо сказать, довольно почетная. Но город насел на него, и он все же вернулся к верстаку.
Что же произошло с тетей Гесей?
Наш город тогда находился под пушечным огнем. Хозяйки всей улицы позапирали дома и спустились к реб Зелмеле в погреб. Вдруг тете Гесе захотелось куриного бульону. Почему? В тесноте она до тех пор смотрела на реб Ёхескла, резника, покуда ей не захотелось курятины. Она поймала курицу, резник вытащил халеф,[3]и они вышли во двор, чтобы ее зарезать.
Но тут на двор обрушился страшный огонь и выбил все стекла.
Когда стихло, сосед постучался в погреб и позвал людей. Тетя Геся лежала спокойная и бледная, как будто ничего не случилось, возле нее — бородой вверх — голова резника, а он сам, резник, лежал на поваленном заборе с халефом в руке.
Тут же стояла курица и размышляла о превратностях судьбы.
Вопреки обычаю Зелменовых молчать весело, дядя Ича молчал хмуро. Если не считать этого маленького отклонения, он во всех своих привычках оставался верен традициям реб Зелмеле.
В нем, так сказать, нашла свое выражение любовь к природе, которая вообще была присуща Зелменовым. Дядя Юда откармливал гусей у себя в сенях (об одной его курице уже шла речь), в дождь он выставлял кадку под дождевую воду, а в весеннее время не мог без того, чтобы на рассвете не собрать немного щавеля. Его любовь к бревнам и доскам также, наверное, проистекает от этой же тяги к природе. Дядя Юда строгал доску с любовью, с огоньком, — одним словом, ему нравилось столярничать. Кроме того, у него была смертельная тоска по скрипке, по пению и вообще по всякой музыке.
У дяди Юды были дети разного рода. Для нашего рассмотрения подходят только двое — Хаеле дяди Юды и Цалел дяди Юды.
Стоит еще остановиться поподробней на одном из более молодых Зелменовых, на старшем сыне дяди Ичи — Бере Хвост.
Это парень-богатырь, молчаливый кожевник. Во время Гражданской войны он получил в боях под Казанью орден Красного Знамени за свою спокойную зелменовскую силищу.
