— Белограда выносите! Помоги Старостенку!
"… женщина ждет и верит в то, что Вы лучший… Я приглашаю Вас на праздник, Где будет все для нас двоих…"
— Стой!
Из багрового тумана выплыло лицо Стовбы:
— Живой, казак!
Боль ворвалась под ключицу раскаленным шомполом: "Так скотину разделывают… Что это взводный воткнул мне под х/бэшку?.."
Мамай, показалось, оторопел:
— Что это Вы, товарищ лейтенант… Ваш блокнот?..
В глаза снова впилась струя раскаленного песка и осколков.
— Отставить базар! Все! Уходите! Уходите, я сказал!
"…Вы должны лететь, а не идти. Прилетайте, в чудеса не веря. Что нибудь должно произойти…"
Новый шомпол воткнулся куда-то под лопатку: "Небо совсем кровью заволокло…"
На сплошь бордовых небесах раскачивалось темное пятно, совсем черное: "Надо бы на нем сконцентрироваться… Что с него льется?.. Куда они меня тащат?.. Зачем?.."
На мгновение пятно задрожало, проявились знакомые черты под каской: "Все равно черное. Старый?.. Ох, и вонище от тебя".
— Где взво..? — в груди захрипело на полуслове.
— Та, не рыпайся, ты… Прикрывать остался… — сквозь нечеловеческие усилия прорычало пятно.
Где-то рядом часто застучал одиночными Калашников.
Обрывки мыслей из чужих миров, казалось, разбросают мозги в разные стороны: "Мамай… Отстреливается… Что ж так холодно?.. В пустыне!? Значит, не ушли еще. Рука, кажется, онемела…Прилетайте, в чудеса не веря, что нибудь должно произойти… Я приглашаю Вас на праздник… Где будет все для нас двоих… Где пулемет?.."
Пятно над головой разразилось трехэтажным матом.
"Все камни в ущелье моей спиной проутюжил. Ни одного ж не пропустил. Что ж ты волочишь меня как мешок с картошкой?"
Снова эта тварь прилетела бесшумно. Только проломленная каска отозвалась голодным треском. Чудовищный удар смел Старостенка куда-то в камни, как куклу.
"Шомпол под лопаткой взорвался. На что ж ты меня бросил такое острое?.. Шомпола не взрываются… Где Старый?"
— Старр…
Рядом из красного тумана вынырнула черная тень. На этот раз поволокли еще более бесцеремонно:
"Мамай?.. Или?.. Они?.. Куда они меня?.."
— Лежи тут, не дергайся…
"Мамай… — на душе отлегло. — А Старый?.."
— Рустам… Старого… в голову…
Старостенок заскрипел зубами где-то совсем близко:
— Ох, ни хрена себе…
Гул в голове снова захлестнула мелодия: "…Нужно Вам лететь, а не идти. Прилетайте, в чудеса не веря, что нибудь должно произойти…" Лишь на мгновение в глазах прояснилось. Высоко в небе одиноко парил черный аист.
— Рустам, ты видел здесь аистов?
— Чё тихо-то так стало? — вместо ответа спросил Мамедов.
— Дан! Дан! Белоград, мать твою!
Мозолистая ладонь сжала простреленное плечо. Показалось, шомпол под ключицей завернулся в штопор. Уже почти забытая боль снова парализовала руку. В глазах снова запрыгали багровые пятна.
— Просыпайся, Дан!
Белоград еще не пришел в себя. Этот сон давно его терзал. И всегда подолгу:
— А полегче ты не можешь, Скибон?
Богдана всегда раздражал фальцет Скибы:
— Чё? Опять тот бой снится? Болит еще?
Белоград, вместо ответа, размазал по лицу горячий пот.
— Где мой блокнот? — спохватился Белоград.
Скиба протянул Богдану потертый блокнот с надписью «АИСТ».
— На! Я его на полу подобрал. Ты уже не засыпаешь без него.
На душе у Богдана потеплело.
— Не понимаю я вас, фанатиков. Кругом такое творится, а вы стишками балуетесь. Чё толку от них? Другое дело, вот — она. Небось, сотни три чеков за концерт замолачивает. Небось, и тройной тариф еще. Она ж тоже в зоне боевых учений. За такими бабками и я бы к черту в зубы полез. Ты, как сержант, тройной получаешь, Дан? Шестнадцать-шестьдесят?.. За учения… Или восемь-восемьдесят?
— А Ветлин де? — проворчал Белоград невнятно.
— Наша задача шнурки помочь им собрать. Кажись, она заканчивает уже. В штаб нашего сундука вызвали, — бросил Скиба в ответ.
В БРЗ* *(быстроразборные здания) к тому времени уже поставили кондиционеры. Хотя и не всем, но в штабе первого батальона такая штуковина уже вторую неделю комбата Можаева в детский восторг приводила.
— О!.. Заканчивает, кажись, — поднял в потолок палец комбат.
Ветлин отобрал у Кузнецова банку из-под скумбрии в томате и дрожащими пальцами принялся ломать в ней окурок.
— Чё ты психуешь, Ветлин? — прогрохотал Можаев.
— Та на хрена он вам сдался?!. - взорвался прапорщик.
Можаева уже начало раздражать упрямство Ветлина.
— Вы, товарищ прапорщик, забыли, где мы находимся?! Вы решили, что здесь курортная зона для вашей самодеятельности?! В третьей роте половины личного состава не хватает! А у Вас лучший стрелок батальона прохлаждается!
— Не прохлаждается, а реабилитируется! После ранения, которое у вас же, Ваш же лучший стрелок и получил, в вашей же мясорубке!!!
Ротный только ухмыльнулся с явной иронией. Ветлину эта ухмылка показалась более чем вызывающей.
— А чё ты лыбишься, Кузнецов!?
Кузнецов не ожидал такой храбрости от тихони прапорщика — начальника клуба бригады:
— Ну, ты даешь, Михалыч…
— Чего я даю?.. Чего я даю?.. Не в твоей кузне его подстрелили?
— Да у меня!.. Да у меня трое на командирское отделение осталось! Трое! Механик, стрелок и оператор-наводчик! Вон, у замполита спроси!
Старший лейтенант Белинский только утвердительно кивнул из-под кондиционера.
— И в пулеметном — трое! Мне боевую задачу выполнять некому. Боевую! А он у тебя песенки распевает! — все больше распалялся ротный.
— А…а… Вы из него лучшего стрелка сделали… А у меня он песенки распевает? Песенки!? Ах, мать твою — лучшего стрелка! Стрелять научили, да? Вы из поэта — снайпера воспитали! Да вся эта ваша байда одной ноты его не стоит!
Можаев тоже слегка растерялся:
— Ну, ты артист, Ветлин!..
…Только сейчас Богдан услышал из динамиков за глиняной стенкой последний припев песни.
— …Где будет все для нас двоих, Таких смешных и очень разных. Где будет все для нас двоих…
Со сцены ее провожали аплодисментами бывало и погромче. И публика бывала попредставительнее, даже в лампасах. А у этих даже погон на форме не было. Да и сценой это можно было бы назвать с огромной натяжкой. Она уже и вспомнить не смогла бы, когда последний раз пела с такой сцены. Может, когда, очень давно, на грязном ПАЗике, она ездила по колхозным клубам по разнарядке, зарабатывая, как за счастье, 17,80 за концерт, плюс командировочные. Но этой аудитории она действительно была признательна за внимание. Уже на пределе своих возможностей, она не поклонилась, уронила руки к деревянному настилу и осипшим от зноя, но с тем же неподражаемым тембром голосом объявила:
