Базилевс с легким сожалением вздохнул, отошел от края площадки:
— О чем это я? А, да. Болгария.[1]С ней мы тоже дружили против Руси. Но настала пора поссориться, Ираклий. Думаю я, это случится не через год и не через два. Я уже выбил скамью из-под ног у половины возможных бунтарей. Найду управу и на командующих. Кому почет пообещаю, кого куплю, кого приласкаю, кого на кол посажу, у кого детей в заложники заберу. Слабое место есть у каждого. К тому же, война всегда сулит большую прибыль и славу, нежели прозябание в монастырских кельях, — это понимает каждый центурион. Когда они узнают, что начался поход на богатую Болгарию, их преданность империи возрастет многократно… Но я не хочу, чтобы в это время кто-то ударил меня в спину. Даже если это будет не война, а обычное для русских развлечение с осадой Константинополя, получением откупа и разграблением окрестных селений.
— Я понимаю вас, базилевс, — согласился монах. — Эта предусмотрительность свидетельствует о вашей мудрос…
— Я сам знаю, что такое мудрость, а что глупость, Ираклий! — неожиданно резко оборвал его Василий. — И позвал сюда не для того, чтобы ты лил мед мне в уши! Я хочу, чтобы Русь прекратила наконец свое существование! Она мне надоела! Ты можешь это сделать, слуга обители святого Евагрия?[2]
— У обители нет войска, базилевс, — мягко возразил монах.
— Свалить Русь мечом пока еще не удавалось никому, — поморщился император. — Скорее, наоборот. Я не желаю, чтобы Византия разделила судьбу Хазарского каганата — не для того я помазан Господом на это царствие. Поэтому злить русских нельзя. С ними нужно говорить ласково, не жалея елея и подарков, уверять в дружбе своей и милости. Но при этом истребить надобно всех, под корень. А кто еще способен на это, кроме воспитанников обители? Прийти со словом добрым и руками открытыми, стол и кров разделить с благодарностью. А потом кому яду в хлеб капнуть, кому глаза отвести, кого словом тайным заворожить, кому дары великие пообещать. Глядь — и режут уже дети родителей своих, внуки друг другу глотки рвут, дочери на помосте у торговцев стоят… Что молчишь, Ираклий?
— Напраслину возводишь на обитель, базилевс. Мы люди набожные, мы лишь мудростью древней интересуемся, да богу нашему, Иисусу Христу, молимся.
— Мне не интересно, кому вы молитесь, Ираклий, — отвернулся Василий. — Хоть богу, хоть Сатане, прости Господи, — обмахнулся он знамением. — Меня волнуют дела государственные. И государству моему желательно, чтобы заместо мира и покоя у соседей наших славянских распря кровавая началась. Чтобы резали они друг друга день и ночь, пока реки от крови вспять не потекут, и города и веси их не обезлюдят. И чтобы северным границам империи моей никаких опасностей более от них не исходило. Ты меня понял? Подумай, Ираклий. Гнев мой может быть страшен, но и милость велика. Выбирай, чего больше желательно обители: служить воле моей или пытаться устоять супротив моего гнева?
— Все мы ищем твоей милости, базилевс… — На этот раз монах поклонился довольно низко, всячески выражая почтительность. — Однако силы наши не столь велики, чтобы исполнить воистину великие замыслы твои…
— Ты хочешь сказать, я ошибся в тебе, Ираклий? — саркастически ухмыльнулся Василий. — В тебе и в обители твоей?
— Мы всего лишь немощные старцы, что ищут мудрость и исполняют постри…
— Ну, что же, — пожал плечами император. — Немощные так немощные. Однако же, коли мудрость ваша немощи сродни, то и беречь ее, я мыслю, ни к чему. Слышал я, Ираклий, старцы твои все книги в моей библиотеке читают да переписывают. И ведомо мне, что книги те, со времен языческих, от древних эллинов и римлян сохранившиеся, на коже человеческой писаны.[3]Пергамент тонкий из кожи младенцев выделан, обложки из тисненых шкур рабских сшиты. Духовник мой, отец Иосиф, уж не раз требовал, чтобы отпели мы книги сии в соответствии с законом христианским да земле предали. Мыслил я, важны книги эти. Но, коли силы они никакой не дают, сегодня же велю их похоронить под присмотром стражи и монахов Афонских.
— Остановись, базилевс! — охнул монах. — Не губи мудрости древней! Не истребляй слова божьего!
— Ступай, Ираклий, — небрежно отмахнулся правитель и пошел вдоль стены к лестнице. — Ты сам признал, что пользы от тебя государству моему ждать не нужно, и грехов ради обители вашей я на себя принимать не стану. К концу недели моя библиотека от книг, из плоти человеческой сделанных, очищена будет. Негоже их в доме держать. А куда их еще деть, коли не в землю освященную положить?
— Отдай их нам, базилевс! — крикнул монах. — Отдай обители Евагрия!
— Ты что-то сказал, Ираклий? — остановившись, обернулся император.
— Отдай эти книги нашей обители, о великий… — опустился на колени монах. — В них мудрость веков, базилевс, в них тайны забытых богов и неведомых магов, в них откровения ангелов и демонов. Не истребляй их, именем Господа умоляю тебя, Василий!
— Наверное, послышалось, — кивнул император и снова двинулся к лестнице.
— Я сделаю это, базилевс! — Монах тяжело вздохнул и поднялся с колен. — Я поеду на Русь, наведу морок на народы тамошние, подыму брата на брата и отца на сына. Ты можешь больше не беспокоиться об этой стране. Считай, ее больше нет. Но за это ты отдашь нашей обители писанные на языческом пергаменте книги.
— Я же говорил, что слабое место есть у каждого, Ираклий, — усмехнулся Василий. — Ты был упрямым, но я не злопамятен, колдун. Вы получите все богопротивные книги, прости, Господи, меня за грех мой. Ты получишь от меня милостивые письма к князю Киевскому, дары ему и двору княжескому. Поедешь туда, дабы доказать любовь нашу к соседям северным, желание дружбы, мира и общего благополучия. Ну, а что делать… Что делать, ты знаешь.
Опочка
Тропинка неприятно чавкала под ногами, и в такт ее чмоканью болото неизменно отзывалось крупными шумными пузырями. Правда, примотанный к запястью серебряный крестик не нагревался — значит, колдовства не было. Над ухом, словно зуммер старого пейджера, непрерывно жужжали комары, надеясь выискать не натертое полынью место, по ноге постоянно стучала прицепленная к ремню сабля, да вдобавок богатырская лошадь постоянно норовила сжевать что-то у ведуна с правого плеча. Богатырская — не в смысле сверхмогучая, просто эта лошадь принадлежала богатырю Радулу, киевскому боярину. Впрочем, она и на самом деле выглядела настоящим першероном. Боярин ехал за Олегом верхом, ведя в поводу свою заводную кобылу и обоих Серединских скакунов. Что же, и на том спасибо.
