А вообще-то жизнь у Лехи, как он сам говорил, ладилась. А чего ей, счастливой, было не ладиться? Родился и жил он не в каком-нибудь раздолбанном, преющем в смертных муках капитализма, издерганном заокеанском городишке, а в крепком донском колхозе, где все люди испокон были открытые душой и добрые сердцем.
С младых ногтей он был окружен родительской лаской, заботой детсадовских воспитателей и школьных учителей. Он сознательно проходил все ступени становления и развития личности советского человека от октябренка до комсомольца. Все ладилось и звучало, как его имя с фамилией — Алексей Шашкин! Хотя ему самому больше нравилось, когда его называли по-простому — Леха. Было в этом имени для него что-то стремительное, обстоятельное и прочное, как сабля наголо — Леха! Назвался, как отрубил. И фамилию свою он ассоциировал только с кавалерийской шашкой, а не с круглой фишкой, которую хилые люди двигают по клетчатой доске. Леха и сам был по натуре стремительным и деятельным существом, которому тесно было в рамках родной деревни. В детстве он частенько терпел от отцовского ремня, когда в очередной раз был отловлен батькой на автобусной остановке в попытке прокатиться до города и обратно, вместо того чтобы сидеть за партой и учить науки. Школьную программу он усваивал на уверенный «трояк» и делал это как бы между прочим, почитая ее как необходимую прививку от слабоумия. Не сильно его вдохновляло чье-то мудрое изречение на плакате, висящем в классе над доской: «Математика — это гимнастика ума!» Вот, оказывается, оно как?! Однако сомнительным это было для Лехи. Ну какая, спрашивается, гимнастика в том, чтобы учить эти цифирные формулы, от которых он впадал в уныние и непреодолимое желание прокатиться до города, где жизнь носила совершенно иной, скоростной, интересный уклад. Дорогой в автобусе и думалось складно и мечталось приятно. Зато Леха не был хулиганом, врал только по необходимости, отличался трудолюбием и никогда не прогуливал уроки труда. Он ходил в кружок, подолгу пропадая в школьных мастерских, где работал на токарном станке или фуганке с циркулярной пилой. Учитель труда, неторопливый и обстоятельный Сергей Иванович, называл его уже готовым токарем, позволяя пользоваться любым школьным инструментом и оборудованием. И когда летом после седьмого класса все ученики месяц работали в поле на прополке, Леха вместе с Иванычем все лето напролет занимался ремонтом школы, за что по ходатайству директора при всех на торжественной линейке 1 сентября был награжден почетной грамотой районного отдела народного образования. Ни у кого больше в селе не было такой грамоты, а у Лехи хранилась. Потом они с отцом поместили ее под стекло в лакированную рамочку, которую Леха сам и смастерил, и повесили в доме на видное место рядом с фотографиями многочисленных родственников.
После окончания восьмого класса Леха принес домой документированный итог действия прививки — свидетельство о восьмилетием образовании, где под столбцом сплошных трояков, как мощный фундамент, красовались две пятерки по труду и физкультуре. Отец, работавший комбайнером в колхозе, внимательно вникнув в сыновние успехи, серьезно, как взрослому, сказал сыну:
— Оно, конечно, сынок, здоровье и труд главные в жизни обстоятельства, но вижу я, что в академики ты не сильно стремишься. — И, передав результаты обучения на ознакомление матери, почетной колхозной скотнице, продолжил: — Надо, сынок, профессию зарабатывать. На что тебе голая десятилетка? Бумажкой потом не наешься.
Так осенью Леха вместе с двумя друзьями одноклассниками оказался в районном центре, где и был зачислен на учебу в профессиональное техническое училище, в простонародье именуемое в те далекие семидесятые годы просто — «чушок». Жили они в общежитии. По выходным наведывались домой. Благо езды было всего полчаса. Отучившись первый год, Леха с друзьями приехал на летние каникулы. В это же время приехал на каникулы и его друг одноклассник Колька Дынин, который, как и они, после восьмого класса подался на учебу, но не в райцентр, а куда-то аж под город Одессу, где у него жили родственники. Там Колька поступил в мореходное училище, как он сам с гордостью говорил — в бурсу, хотя толком объяснить значение этого слова не мог. Учился он на моториста речного и морского транспорта.
Колька появился в селе с форсом, как торт на крышке унитаза. Он шагал по центральной сельской улице, мимо сельмага и почты в новенькой морской форме. Брючки клеш, кителек с нашивочками, фурага с кокардой и походка вразвалочку. Короче, битый морской волк, не меньше чем капитан как минимум какой-нибудь баржи, что сновали рядом с селом по Дону, груженные щебнем и песком. Так он, в сиянии нашивок и значков, зашел к Лехе домой, сделав предупредительный знак остаться у калитки сопровождавшему его деревенскому молодняку из нескольких пацанов. Леха тут же внутренне пожалел, что нет у них родни в городе Одессе, но волнения своего не выказал. Они радостно обнялись и пошли по селу большой ватагой, центром внимания которой был, конечно же, его друг моряк.
Колька, лузгая на ходу семечки, шумно плевался шелухой и шел намеренно не спеша, подметая деревенскую пыль широкими клешами. На побывке ведь как-никак. Заслужил. А сколько воды-то за целый год утекло? Е-мое! Мол, по Родине, опять же, обскучался он на далекой чужбинушке. Носила его, дескать, жизнь-лихоманка по морям да по волнам. Он останавливался при встрече почти каждого односельчанина. Вперед сразу же забегал слабоумный паренек Митрошка и кричал, указывая на Кольку: «Гля, гля! Колька-капитан приехал! В наградах весь!» Колька степенно здоровался и на вопросы односельчан неизменно серьезно кивал: «Да, в морском, служу, учусь…» Его речь пестрела разными непонятными словечками, такими как вахта, юта, камбуз, гальюн, докеры, плавсостав… Короче, был он весь при понтах и на цырлах. Поглядывая с берега на Дон, где ходили баржи, Колька говорил, указывая на матросов:
— Эт не настоящие моряки. У нас на море речников называют не моряками, а морекаками. Я лично только на морской посуде ходить стану. Окончу бурсу, на большой каботаж в загранку пойду.
Леха по-хорошему завидовал другу и с пониманием отнесся к его безграничному трепу. Будь он сам в такой разрисовке, он раза в три-четыре больше сбрехнул бы. Закон жизни — кто на сцене, тому и брехать. Тут Леха сам для себя тайно и решил, что теперь его основная мечта стать моряком и тоже в самые большие каботажи по разным странам ходить.
Осенью Леха с друзьями снова вернулся на учебу. Но что за учеба, когда плещется внутри черепа морская соленая волна, а прохладный океанский ветер выдувает, как сор, все посторонние, не относящиеся к путешествиям, мысли? То прилив, то отлив — никакого спокойствия и прилежания к постижению технических наук.
Крайнее нетерпение, грозившее перерасти в умеренное тайное помешательство, привело его к двери райвоенкомата с целью выведать, что нужно такого, чтобы попасть на флот. К его безграничной радости, оказалось, ничего особенного: возраст — 18 лет, здоровье и чтоб не совсем дурак был. А поскольку на флоте служить на год дольше, чем в армии, то желающих туда залезть гораздо меньше, а поэтому уж, по крайней мере хоть на Северный флот, он обязательно, можно сказать, свободно попадет. Именно так обнадежил паренька дежурный по райвоенкомату офицер.
